— Миммо, это чья зона?
— Кажется, Пиппо Кало?, — ответил Терези.
— Ну тогда какие же могут быть проблемы?
— Никаких проблем. Это же женщина.
Я слушал их разговор, и все это мне не нравилось. Если в этом деле и возникли бы какие-нибудь проблемы, то решать их предстояло только мне. Тут уж ничего не попишешь.
XI
1971 год остается самым ужасным во всей моей жизни. Мне было 36 лет, и я чувствовал себя, будто совсем еще молодой пенсионер, жил спокойно и благополучно, без всяких забот. А между тем всего за какие-то два месяца все изменилось.
Начался год хорошо. Дела шли как по маслу, и все было тихо-спокойно. Я купил еще одну машину, подержанную «джулию», которая была совсем как новая. С женой мы заключили соглашение: я учу ее водить машину, а она меня учит плавать. Насчет первого не возникало никаких трудностей. Что же касается плавания, в глубине души я был уверен, что не научусь этому ни сейчас, ни никогда потом. Некоторым вещам или выучиваешься в детстве, или уже никогда в жизни. А кроме того, я все время вспоминал о судьбе одного своего приятеля по фамилии Рейтано. Он умер за год до того на пляже у дороги на Мессину. От инсульта. С морем шутки плохи.
В мае убили прокурора Скальоне. Случай беспрецедентный. Даже я, человек необразованный, знал, что судейских трогать нельзя. Не говоря уже о том, что Скальоне был не какой-нибудь там деревенский судья, а «его превосходительство». Своими собственными ушами я слышал, как Стефано сказал: «Теперь невинные поплатятся за виновных». Он подразумевал, что по чужой вине пострадают многие, те, кто совсем ни при чем. Газетчики набросились на известие, как свора охотничьих собак. Я читал газеты, и с каждой строчкой росло мое беспокойство. Весь этот бардак грозил большими неприятностями. А в тот период неприятности мне были совсем ни к чему. Нучча наконец-то забеременела. И на этот раз дело оказалось, по-видимому, серьезным.
Сначала я не беспокоился, потому что уже знал, что из-за недоразвитой матки она все равно не сумеет доносить ребенка. Но так как шла неделя за неделей и ничего не происходило, я вдруг подумал: «А что если я и в самом деле стану папашей?» И когда оставался один, тихонько смеялся от радости. Чтобы ничего с ней не случилось, я не выпускал Нуччу даже на балкой. Мы вызвали из деревни одну из ее младших сестер, которая не была замужем, так как страшна, как смертный грех. Но она была хорошая девушка и взяла на себя все заботы. И вот так, хотя из-за истории со Скальоне в Палермо в тот период нельзя было работать, я жил себе потихоньку и радовался.
Но 10 июля пришла телеграмма о смерти моего отца. Я спросил по телефону разрешение уехать и помчался в селение. Поехал я один — подвергать жену тяготам поездки и привозить в дом, где оплакивают покойника, значит потерять ребенка.
Я приехал в послеобеденное время. День был очень жаркий, и на улицах мне никто не повстречался. Дом был такой маленький, что казалось, покойник занимает его целиком. Пахло слезами и священником. Мать выглядела восьмидесятилетней старухой. Она меня обняла и крепко прижала головой к своей груди, словно малого ребенка. Родственников пришло немного: кого уже не было в живых, кто эмигрировал. Сестра приехала на следующий день, и я еле ее узнал. Она была вся налитая, кругленькая, как персик, а стала сухая, как сушеная фига. Муж ее не приехал, так как на заводе дней за свой счет на похороны тестя ему не дали.
Я взял на себя расходы за все, что полагается делать в таких случаях. Это должно было выглядеть достойно, но без излишней роскоши, и я заказал гроб темного дерева. К вечеру следующего дня отец уже лежал под землей, а я все еще не мог осознать случившегося.
— Да как же это произошло? — спрашивал я всех, кто приходил с «визитом». Он упал с мула и не мог подняться с земли. Его отвезли в больницу, и сначала дело не казалось таким серьезным. Однако среди ночи он умер. Мул убежал, и только через два дня удалось его найти. В наше время такая смерть может показаться необычной, потому что теперь уже никто не ездит верхом. В деревне все передвигаются на мотоциклах, мопедах, мини-тракторах.
— Он умер, не изменив старым обычаям, — сказал священник, знавший отца много лет.
Сестра сразу же вернулась к себе в Грульяско. Я побыл еще немного, но беспокоился о жене и каждый день ходил на почту звонить ей по телефону. Однако на третий день вечером мне никто не ответил. На справочной сказали, что телефон у меня дома в полном порядке. Я продолжал набирать этот чертов номер до тех пор, пока не закрыли почту, потом вернулся домой и стал ломать голову, что же могло случиться. На следующий день я выехал спозаранку. Мать сдерживалась, чтобы не плакать, все время крестила меня и целовала в голову.
Дома никого не было. В квартире царил страшный беспорядок: непостланная постель, вещи на полу. Дверь, однако, не была взломана, и я нашел ее, как полагается, запертой на ключ. Как сумасшедший я бросился звонить по телефону. Жена Козентино сказала, что мужа нет дома и она не знает, где он. Но как только узнала мой голос и я рассказал ей, в чем дело, она разрыдалась.
— Да неужели ты не знаешь, что случилось? Эти мерзавцы…
Журналисты, которые всегда любят всему на свете давать имя и фамилию, окрестили ту ночь «ночью наручников». Облава была проведена не только в Палермо, но по всей Италии. Подготовлено все было в самой строгой тайне. Хватали всех, кого можно, — и крупную дичь, и всякую мелочь.
Сосед по дому мне рассказал, что, когда они пришли, моей Нучче стало плохо. Сейчас она находилась в больнице, сестра была с нею. Я был уверен, что, если я туда пойду, меня тут же арестуют. Но в ту минуту я не дорожил даже свободой. При помощи денег я без особого труда проложил себе путь сквозь всех врачей и санитаров. В больнице ко многим пациентам были приставлены карабинеры, но в палате, где лежала жена, легавых было не видать.
Лицо у нее было, как у покойницы. Говорить она не могла, да и доктор не велел ее утомлять.
Прежде чем уйти, я спросил у невестки, как было дело. Эта идиотка была не в состоянии связать двух слов. К тому же еще не совсем пришла в себя от страха: она заикалась и говорила сквозь слезы. Она рассказала, что карабинеры вошли, открыв дверь своей отмычкой, когда они обе спали. Они были с пистолетами и автоматами. Их вытащили из постели и перевернули в доме все вверх дном. Они никак не хотели поверить, что меня в два часа ночи нет дома. Но Нучча им не сказала, где я в то время находился. Тогда они отвесили ей пару таких оплеух, что она упала на пол. А они продолжали без конца во всю глотку орать свои вопросы и всячески ее оскорблять, чтобы запугать, а старшина ударил ее коленом так, что она снова упала. Наконец они поняли, что ничего не добьются, и ушли.
У Нуччи уже открылось кровотечение, но невестка не сразу заметила и так прошло больше часа. Более того: если бы одна соседка не вызвала «скорую помощь», эта дура так и дала бы ей умереть лежа на полу без всякой помощи. Доктор, который осмотрел Нуччу, сказал, что еще есть опасность, но, наверно, все обойдется благополучно. Однако ребенка она выкинула.
Козентино указал мне две «норы», то есть места, где я мог спрятаться: одну в деревне, другую в городе. Я не знал, однако, не засветились ли они. Со всеми предосторожностями я разведал убежище в городе: это была новая квартирка на бульваре делла Реджоне. В «норе» уже было двое наших, которые прятались. Вторую половину дня и вечер мы провели, обсуждая случившееся и обмениваясь сведениями. Это было похоже на сводку военных действий. Потом я вышел за газетами и купить чего-нибудь поесть. В газетах были все подробности: фамилии и названия городов. В Палермо операцию подготовил и осуществил полковник Джузеппе Руссо. Я читал сообщения вслух, так как мои друзья то ли мало ходили, то ли совсем не ходили в школу.
На следующую ночь я вновь отправился в больницу. Я так же, как и в первый раз, не хотел рисковать в часы, когда пускают посетителей. Я опять сунул денег главному санитару и он пустил меня в палату. Но Нуччу уже выписали и на ее месте лежала старуха, спавшая с открытым ртом. Идти домой было еще
