знаком. Знал только, что он — младший и что братья вечно грызлись, потому что Джованни был завистлив. Помню только, что, когда его весной 1981 года арестовали, Козентино сказал, что у Стефано вытащили здоровую занозу. С Козентино был тогда один старик, которого я иногда встречал, некий Панно. Услышав это, он рассмеялся, и сразу было видно, что он вполне согласен с Козентино. Тогда я ничего не понял и не проронил ни слова.
Однако, слушая Козентино, я тогда вспомнил одну вещь, которая произошла незадолго до того. В Семье состоялись выборы. Мне рассказал об этом Саро. Я ему не верил, думая, что это одна из тех дурацких шуток, которые он придумывает от нечего делать. Что значит — выборы? Разве Стефано — депутат парламента, которого можно провалить и выбрать кого-то другого? Саро рассказал, что с ним говорил Иньяцио Пуллара, убеждая его голосовать против Стефано. Это была сильная группа, обладавшая прочными дружескими связями и вне Семьи. Но Саро испугался, сказал, что должен подумать, и они к нему больше не приставали.
Обо всем этом я размышлял в долгие вечера, когда нес охрану виллы, где отдыхало семейство Бушетты. И как раз в новогоднюю ночь, после сытного и вкусного ужина и полбутылки сладкого шампанского, принесенной сторожем вместе с наилучшими пожеланиями от Нино Сальдо, я спросил Саро, чем же кончилась та история с выборами.
— Ах да. Козентино хотел, чтобы в голосовании участвовал также и ты. Разве он тебе ничего не говорил?
Мне никто ничего не говорил. Саро объяснил, что Козентино уверен в моей преданности и знает, что на мой голос можно твердо рассчитывать. Однако остальные напомнили ему о правилах: кто я был такой? Меня даже не знали. Некоторые даже никогда не слыхали моего имени. И в конце концов было решено, чтобы со мной все оставалось по-прежнему. Тем более что Стефано все равно победил.
— А что Стефано предпринял потом? — спросил я. Я был поистине возмущен. На его месте я сразу же избавился бы от этих подлецов. Разве можно спать спокойно, зная, что вокруг люди, желающие тебя любым способом объегорить? Хотя бы и при помощи демократических выборов.
— А почем я знаю? Вроде ничего не предпринял. Ничего не случилось. Все друзья, как и раньше.
Мы выпивали до двух часов ночи, но на сердце у меня не было весело. Меня не покидало предчувствие, что 1981 год, приход которого мы встречали, откупоривая бутылку за бутылкой и пуская пробки в потолок, будет для меня и для многих других проклятым годом.
Так оно и случилось.
XVII
И все же начался год хорошо. Неожиданно пришла большая партия «грязных» денег, которые кое-кто в шутку назвал «мусор». Но это был поистине золотой мусор, потому что купить его можно было за половинную цену, за треть и даже четверть подлинного достоинства, если уж дело было действительно очень рисковое. Случилось так, что в тот момент нашлось не так много желающих приобрести их: кто вообще не занимался такого рода делами, у кого было полно других забот, у кого не было под рукой наличных. В результате весь пирог достался мне и нескольким моим друзьям и мы его поделили между собой.
Я положил денежки в надежное место — спрятал в сейф одного банка, принадлежавшего друзьям в Агридженто. Я их знал через Козентино. Ныне уже покойный Калоджеро Пиццуто, который был родом из Сан Джованни Джемини, лично проводил меня к директору банка, чтобы все было сделано как следует. Когда я, прежде чем вернуться в Палермо, заехал в свое селение, то чувствовал себя всемогущим, как сам господь бог. Пожелай я, за три дня мог бы скупить сотню гектаров хорошей земли и приобрести большой дом на главной улице. Но подобные глупости я не допускал даже в мыслях. Теперь меня там уже почти никто не знает, а те немногие, которые меня время от времени видят, пусть продолжают думать, что я обычный эмигрант — один из тех, что приезжают и уезжают, надеясь провести остаток своих дней, когда выйдут на пенсию, там, где родились.
И в то время как я находился в селении, там случилось то, чего я никак не ожидал. Мой двоюродный брат во что бы то ни стало хотел пригласить меня на воскресный обед. Гостей должно было собраться человек пятнадцать, и я был раздосадован, так как не выношу сутолоки. А кроме того, я уже привык беседовать, кушать и болтать в компании себе подобных. Но поскольку отказаться я не мог, то явился в положенное время. Рядом со мной посадили женщину лет сорока, во всем черном, куму моей двоюродной сестры. Звали ее, как и мою мать, Крочефисса, но все называли Финой или Финуццей. У нее был маленький мальчик, который вел себя за столом так спокойно, словно большой.
Под конец обеда братец, который, как обычно, выдул целую фьяску[55] вина, взял меня под руку, скорее для того, чтобы не упасть, чем из любви ко мне, и увел на терраску. День выдался ясный, и окрестные поля были видны до самых дальних гор.
— Ну как тебе показалась эта Финуцца? — сразу же спросил он, и я подумал, что он с ней трахается и хочет передо мной ею похвастать. Она была вдова, а вдовы обычно этим кончают, если опять не выходят замуж. Однако я ошибался. Финуццу они приготовили для меня!
Меня разбирал смех, но я не мог засмеяться, чтобы не обидеть двоюродную сестру — она была хорошая женщина. Они с мужем решили во что бы то ни стало устроить мою жизнь. Они твердили, что я должен об этом подумать, пока мне еще не стукнуло пятьдесят, не то будет уже поздно, что нечего мне привередничать. Вдова из приличной семьи и без оравы детей — это как раз то, что мне нужно. Кузина заверяла, что у Фины хороший характер, а кузен клялся и божился, что в селении никогда (он клал руку на сердце), никогда не ходило никаких сплетен на ее счет.
— А кроме того, она ведь весьма хороша собой. Ты же ее видел?
— Видел, видел.
— И ей всего лишь сорок. Сорок годков. Еще хоть куда.
Меня не интересовал вопрос, хотят ли мои родственники помочь устроиться куме, или действительно заботятся о моей жизни, или же имеют какие-то другие цели. Чтобы покончить с этим разговором, я сказал, что у меня уже есть женщина в Палермо, что, как только я улажу некоторые дела, может быть, еще в этом году, мы с ней поженимся. Сказал, что благодарен им за заботу, но считаю бесчестным, чтобы такая хорошая женщина, как Финуцца, напрасно строила иллюзии.
И больше мы об этом не говорили.
Я возвратился в Палермо и нашел Козентино в постели. Врачи не могли понять, что с ним. У него без всякой причины то поднималась температура, то падала, и ему не позволяли вставать. Я сразу же отправился его навестить. У него были другие посетители, но, как только я пришел, они с ним попрощались и вышли в другую комнату. Его жена принесла мне кофе, и наконец мы остались наедине — он лежал, положив высоко голову на две подушки, я сидел у него в ногах.
— Я ждал тебя, Джованнино… Настало время взять реванш. Несколько дней назад Корлеонцы убили Пидду Панно, в Кастельдачче. Помнишь ли ты Панно, он уже был пожилой человек? У него была маленькая вилла за городом, неподалеку от виллы Стефано.
— Да, ваша милость, помню.
Стефано был привязан к этому старику, который был другом его отца. И решил, что надо дать понять этим людям, что пора остановиться, вернуться в рамки правил. Он задумал убить Тото Риину и хотел сделать это наверняка. Единственная возможность застать Риину врасплох была во время совещания глав Семей.
Я почувствовал, как меня прошибает холодный пот. В глазах закона Сальваторе Риина был скрывающимся от правосудия. Они, бедняжки, лезли из кожи вон, нельзя сказать, что они не старались его поймать. Но найти его им нигде не удавалось. Они, поди, думали: теперь Тото уже состарился, ему уже за пятьдесят. Наверно, ему надоест все время прятаться в каких-то сараях, полных мышей. Вот увидите, что в один прекрасный день, и это произойдет скоро, он решится и придет сам отдаться в руки правосудия…
А он тем временем преспокойно разгуливал по Палермо так же, как и я. Мне то и дело случалось говорить с людьми, которые его видели. Но никто не знал, где он прячется, и, я думаю, он постоянно менял
