начиная с ботинок за полмиллиона лир, которые вздумалось подарить мне дону Нино.
На сей раз я поехал по автостраде. Я не мог рисковать нарваться на контрольный пост с этими документами, что я вез. Чтобы протянуть время, я ехал не спеша и около полудня остановился у бензоколонки, чтобы налить полный бак и съесть булочку. Погода стояла прекрасная, было довольно тепло.
В Санта Катерину я приехал, когда занятия в школе уже кончились и все жители сидели за обедом. Я не знал, дома ли Маргерита и нет ли у нее кого. На всякий случай у меня была в запасе другая «нора», где я мог спокойно пересидеть в тепле, пока все не успокоится. Но в запасном варианте не оказалось необходимости. Эта несчастная дурочка даже разревелась от радости, когда меня увидела. Я ей наплел, что наделал ужасных глупостей: поколотил жену, разнес в щепы мебель, а за этим последовали увольнение и привлечение к суду…
— Может, меня даже разыскивают карабинеры…
Она была страшно взволнована, не знала, за что хвататься и не могла себе поверить, что получила в свое распоряжение мужчину, который ей не скажет: «Ну, ладно, будь здорова…», ибо стоит ему выйти из дому, как его могут замести. В тот же вечер мы нашли, где держать машину. И дело кончилось тем, что я провел в этом доме всю зиму.
Утром, пока она была в школе, я пробовал вникнуть в документы. Потом, после обеда, ложился подремать, а вечером смотрел телевизор и снова укладывался спать. За всю мою жизнь у меня не было возможности спокойно отдохнуть. В детстве и юности потому, что в четыре утра летом и в пять зимой я должен был вставать и идти в поле. А потом оттого, что даже тогда, когда мне нечего было делать, забот у меня, слава богу, всегда хватало, и когда я ложился спать, то по крайней мере хотя бы одно ухо должно было бодрствовать. В результате после трех месяцев сытной кормежки и крепкого сна, жизни в холе и покое я почувствовал себя другим человеком. Юношей.
Просматривая все эти бумаги, я понял, насколько же я в самом деле невежествен. Прочесть статью в газете — это одно, а читать эти документы — совсем другое. Некоторые были написаны от руки, и я не мог ничего разобрать. Другие составлены адвокатами в выражениях, которые они употребляют. Кроме того, были разные мелкие записи и фотокопии чеков и векселей. Черт ногу сломит.
Через две недели я все просмотрел, но в голове у меня была еще большая путаница. Однако в конце концов я все же начал кое-что понимать. Сжег все менее важное и стал не спеша перечитывать каждый документ. Речь в них шла о строительных подрядах, квартирах, которые давали в качестве взяток, о миллиардах, которые входили в Италию в одну дверь и выходили в другую. Все это были крупные сделки, дела, в которых дон Нино был мастак.
Для меня это была китайская грамота, но я понимал, что многие из этих бумаг уже бесполезны, поскольку речь в них шла о контрактах, чековых книжках на предъявителя, письмах, которые спустя месяц с лишним наверняка постигла та же судьба, что и опорожненный мною банковский сейф. Я живо представлял себе, как директора банков, чиновники областных органов и разных других учреждений Палермо спускают в унитазы все улики. Чтоб спастись от тюрьмы, эти люди уничтожили бы даже собственную мать.
Но банковские чеки — другое дело. Это было посерьезнее. Теперь уже отошли в прошлое времена, когда я держал деньги дома в потайном месте. Я достаточно разбирался в разных банковских хитростях. Тут были чеки римских и миланских банков, векселя с передаточными надписями, длинными, как роман. Есть вещи, которые никак не скрыть. В конце концов я решил оставить только чеки и векселя и сжечь все остальное. Каждое утро я разводил огонь, так что однажды это заметила даже Маргерита, хотя она была наивна, как маленькая девочка.
— Что это ты все жжешь, Джованнино, когда меня нет дома?
— Письма, моя радость.
А что я еще мог ей сказать? Конечно, письма моей жены. Любовные письма. Маргерита читала романчики для молодых девушек, те, что продаются в газетных киосках, и о сердечных делах знала все на свете. Услышав, что я коснулся этой темы, она растрогалась. И стала допытываться, страдаю ли я еще от разлуки с семьей.
— Немного страдаю, моя радость.
В начале февраля я решил, что пора возвращаться в Палермо. Маргерита опять рыдала. Она гладила меня по лицу и вопрошала господа бога, окажет ли он ей милость раньше, чем она умрет, вновь свидеться со мною.
— Да не беспокойся, — уверял ее я, но она, бедняжка, не знала, верить мне или нет. А я ведь не мог ей сказать, что никогда в жизни никого не предал и всегда умел доказать свою благодарность тому, кто мне помог. Я до сих пор, когда выдастся время, ненадолго заезжаю туда, где она теперь преподает. Тем более это приморский город.
В Палермо я прямиком отправился к одному адвокату, которого знал в лицо. Его клиент находился под судом. А на его имя в сейфе дона Нино имелся банковский чек. Один-единственный. Его фотокопия лежала у меня в бумажнике.
— Присаживайтесь, — сказал он, когда я вошел. Это был старинный кабинет, уставленный темной мебелью, такой, какую можно увидеть в ризницах. В то время как я все это рассматривал, адвокат не отрывал от меня глаз. Видно, он умел правильно судить о людях с первого взгляда. О нем отзывались хорошо: очень ловкий и высокооплачиваемый пеналист. И он был хитер, наверняка хитрее меня. Но я пришел к нему не для того, чтобы его объегорить. Мне надо было только сказать ему пару слов. И я сразу же это сделал, вынув фотокопию и положив перед ним на письменный стол.
— Не знаю, может ли это пригодиться вам и вашему клиенту…
Он поглядел и сразу нахмурился.
— Что вы хотите сказать?
— Это вам, наверно, известно лучше, чем мне.
Он думал, что я хочу денег. Но я сказал, что деньги мне не нужны. Думал, что меня кто-то к нему подослал. Я сказал, что никто меня не посылал. Он не в силах был поверить, что я ничего не требую. Он брал в руки чек, минутку размышлял и задавал очередной вопрос. А потом повторялось все сначала: он был похож на шершня. Под конец он поинтересовался, кто я и откуда у меня этот документ. Если бы он задал мне этот вопрос сразу же, мы закончили бы разговор в одну минуту.
На дворе стоял один из тех зимних дней, что бывают только в Палермо. Время было чуть за полдень. Я погулял до шести часов вечера, поглядел на все, на что только можно было. Я не знал, возвращусь ли еще когда в этот город, и хотел увидеть и запомнить как можно больше. А когда устал, вернулся к тому месту, где припарковал автомобиль, и выехал на дорогу, ведущую к моему селению.
Я вел машину и думал об адвокате. Мне хотелось невидимкой пробраться к нему в кабинет, чтобы услышать, что он говорит, и посмотреть, сколько раз он позвонил по телефону — один или десять. Но независимо от того — один или десять — теперь уже известие о том, что у меня имеются фотокопии банковских чеков, дошло до тех, до кого нужно. Может, оно уже никого и не интересовало, но, возможно, оно стоило подороже всякого бронированного автомобиля. В тот момент я не знал, кончена моя жизнь или я могу еще немножко пожить.
Но страха я не испытывал: что суждено, то суждено, и против судьбы не попрешь.
Я вел машину и вспоминал всех, кого потерял по дороге: целая гора мертвецов, и почти все они умерли не своей смертью. Первое время мне каждую ночь снилось, что ко мне врываются, высадив дверь, и расстреливают меня из автоматов — такие же кошмары мучили меня когда-то в Корлеоне, когда расправились с Доктором. И я просыпался весь в поту.
Но потом перестал об этом думать.
XXI
Со времени последних событий, о которых я рассказал, прошло три года. Единственное, что я могу сказать об этих трех годах, это то, что я вновь стал крестьянином. Возделываю свою землю — тот участок, что купил я, и тот, что был у отца. На этом участке, в земле, когда боронил на тракторе, я нашел лемех
