Здоровье отца все более ухудшалось, и дома все сильнее бедствовали. Я рассказал об этом Старшему и почтительно попросил его позволения выполнить какую-нибудь «работку» для себя, на собственный страх и риск, разумеется, где-то подальше от нашего селения. Но он сказал, что это никому не дозволено и чтоб я забыл про это и думать. Но как-то вечером на усадьбу приехал дон Пеппе в развеселом настроении. Взяв меня за руку, он вдруг спросил, как у меня дела. Я сказал, что мне необходимо послать домой денег и что для своих отца и матери я готов на что угодно.
— Вот слова хорошего сына, — ответил он. Теперь я понимаю ход его мыслей: отчаявшийся человек может стать опасным и лучше от него поскорей избавиться. Но если этот отчаявшийся к тому же смелый, хорошо подготовленный «пиччотто»[16], он способен выполнить то, с чем не справиться другим. Поэтому-то он и переговорил обо мне с Ди Кристиной: в Рьези, как все говорили, жизнь была более активной, чем у нас. Там чуть ли не каждый день представлялись подходящие случаи, а я-то только их и искал. В окрестностях Муссомели трудно было найти деньги, которые были мне так нужны. Да и никаких сколько-нибудь сложных дел там тоже не придумаешь…
— Сегодня кончилась целая эпоха, — сказал какой-то представительный господин, выходя с друзьями из церкви после панихиды. Он был высокий, толстый и непрерывно вытирал белым платком пот со лба и шеи. Другой, гораздо старше его, ответил, кивнув головой на гроб, который в этот момент выносили из дверей, что покойный старался сохранять мир. По бокам гроба в почетном карауле шли дон Пеппе и какой-то незнакомый мне приезжий без галстука. Толстяк, что вытирал пот, сделав гримасу, сказал:
— А теперь что? Один вообще ни черта не стоит, а на другом тоже свет клином не сошелся…
— Пошли! — сказал Лючано и дернул меня за руку.
Когда мы шли за гробом, на нас все глазели, кто-то даже фотографировал. Но у меня не шла из головы услышанная фраза. Что бы она значила? Не может быть, чтобы про дона Пеппе говорили, что он ни черта не стоит, но тогда почему же про другого сказали, что на нем свет клином не сошелся? Мысли у меня путались, я ничего не понимал.
Несколько месяцев спустя дон Пеппе прислал за мной. Он перенес грипп и редко показывался в деревне.
Разговаривал он тихо-тихо и то и дело кашлял. Не называя имен (но я догадывался, о ком он говорит), он сказал, что кое-кто из его друзей, кто меня знает, вспомнил обо мне и хочет подвергнуть меня испытанию. Он сказал, что я должен гордиться оказанной мне честью. И добавил, что замолвил за меня словечко, а все знают, что его слово стоит не так уж мало. Если я не покажу себя настоящим мужчиной, мне лучше больше не показываться ему на глаза.
— Будьте спокойны, ваша милость, — ответил я, прижав руку к сердцу. Я слышал, как оно у меня сильно билось, но не хотел подать виду, что взволнован, потому что кроме дона Пеппе там были Старший и какой-то мужчина с рыжими усами, которого я никогда раньше не видел. И все трое внимательно глядели на меня.
— Браво, Джованнино, браво. А как чувствует себя твой отец?
— Все болеет. Не работает, денег в доме нет.
— Вот поэтому-то я и подумал о тебе. Потому что ты парень что надо и действительно нуждаешься в помощи. Иди и ни о чем не беспокойся.
Я поцеловал ему руку, и сердце у меня перестало колотиться как бешеное. Да какое там сердце, какое волнение: это был мой шанс, и я во что бы то ни стало должен был его не упустить. Пусть со мной делают что хотят, — я должен был помочь матери, этой несчастной мученице. А кроме того, ведь я хотел чего-то достичь в жизни, ну хоть еще разок увидеть море. И на сей раз обязательно выкупаться.
Рыжеусый велел мне явиться в Рьези в субботу утром, на площадь. Больше он ничего не сказал, но я уже твердо усвоил правило не задавать вопросов. Дзу Вартулу говорил, что если один человек задает вопросы другому, то он хочет узнать о том, о чем другой не сказал. «Но если тот не сказал, значит, он не хотел этого говорить, а в таком случае какой смысл его расспрашивать?»
Однако следует уточнить, что отношение ко мне на усадьбе постепенно изменилось. Старшие по возрасту уже не обращались со мной, как с мальчишкой, а те, что младше меня, уважали. В полдень или вечером, за трапезой, если на столе не оказывалось воды или соли, Старший уже никогда не беспокоил меня и посылал кого-нибудь другого.
Даже сам дон Пеппе на глазах у всех иногда беседовал со мной, и видно было, что относится он ко мне по-особому. А я, со своей стороны, старался оправдать такое отношение, даже в мелочах, стремясь показать, что мужчина: ходил степенной походкой, никогда не суетился, не бегал, не кричал, не хохотал во все горло.
Когда же доходило до дела, я старался исполнить все как следует, не заслужить замечания или упрека, не только выполнить порученное, но если возможно, то и перевыполнить. И всегда стремился поменьше трепать языком: если надо было сказать одно слово, я говорил половину, а если два, то одно. Всякий, посмотрев на меня, должен был понять, что я человек серьезный и на меня можно положиться.
В то субботнее утро в Рьези было холодно, но небо чистое, без единого облачка.
Городка я почти не знал. Еще мой покойный дядюшка говорил, что люди здесь живут опасные — надо быть осторожным, думать не только о том, что им говоришь, но и то, как на них смотришь. Поэтому когда мы, молодежь, получали разрешение и в кармане у нас имелось несколько бумажек по полсотне, то мы спешили сесть в автобус, шедший в Кальтаниссетту, которая казалась нам большим городом. Сперва мы гуляли по проспекту Витторио Эмануэле и глазели на женщин — пялить на них глаза там не возбранялось — и на витрины магазинов, где были выставлены такие вещи, что я часто даже не знал, для чего они. Потом мы подкреплялись хлебом и гороховыми котлетами с пылу с жару и закатывались в кино. Всегда в «Диану», где давали по два фильма.
Это случалось не так часто, и притом всегда зимой, потому что летом было выше головы работы, но это была прекрасная жизнь. И если после кино у нас не хватало денег на публичный дом, то на улице Фиренце жила одна еще не слишком старая женщина без двух передних зубов. Это не была настоящая «профессионалка». Она была поденщицей, но к нам относилась с симпатией, никогда не отказывала, и, даже если мы являлись вдвоем-втроем, она брала, как с одного, так, как ныне делают в супермаркетах…
Рыжеусый подошел ко мне, не поздоровавшись, и сказал, чтобы я шел за ним, будто его не знаю. На какой-то улице неподалеку от площади он посадил меня в серый «тополино» [17]. Мы поехали по шоссе, ведущему к рудникам, потом, когда дорога пошла под гору, свернули налево. Местность была унылая, каменистая, только изредка попадались миндальные деревья. Мы подъехали к маленькому домику с одной дверью и крошечным окошечком. Сразу было видно, что домик заброшен и сюда давно никто не приходит.
— Сегодня ты переночуешь здесь. А завтра рано утром я за тобой приеду: ты должен быть уже готов.
— Хорошо, — ответил я. Он бросил на меня злобный взгляд, потому что, наверно, ждал, что я добавлю «ваша милость». Но я уже это обдумал заранее: наверно, он был «Старшим», но, однако, не моим.
Из машины он вынул сумку с едой и бутылкой вина. Потом извлек из кармана бумажный пакет. В нем был пистолет.
— Умеешь пользоваться этой штукой?
Он мне не объяснил ни как он устроен, ни как заряжается, а только показал, как стрелять. Увидев, что рука у меня твердая и я сохраняю спокойствие, он немного смягчился и начал шутить, рассказывая мне разные смешные случаи, которые приключались даже с людьми, хорошо умевшими обращаться с оружием.
Расстреляв вторую обойму, мы уселись на широкий плоский камень за домом и он сказал мне одну вещь, которую я навсегда запомнил.
— Целиться из пистолета ни к чему, если есть возможность выстрелить в упор. Запомни вот что: когда кто-то говорит, что с двадцати шагов попадает в воробья, возможно, он и не врет, но все же он всегда может промазать. С расстояния же одного шага не промахнется даже слепой: одной рукой он до тебя
