дотронется, чтобы узнать, где у тебя сердце или голова, а другой спустит курок. Конечно, обрез надежнее и достает издалека, но это оружие для открытого поля, с ним не походишь среди людей. А такой маленький пистолетик, как этот, ты спокойно можешь засунуть в трусы, и кто тебя увидит, подумает, что у тебя стоит…
После полудня он уехал, захватив с собой пустую сумку и пистолет. Солнце начало приятно припекать, но оставаться снаружи было нельзя — меня мог кто-нибудь увидеть. Поэтому я зашел в дом, оставив открытой дверь. Я не знал, что меня ждет завтра, но это меня не волновало. Я знавал людей, которые никак не могли заставить себя отогнать какую-то неотступно мучившую их мысль. Для меня же это было самое простое дело.
Может, я унаследовал это качество от отца, которого всегда заботили только самые неотложные дела. Как-то вечером я слышал, как он говорил с матерью о долге, который не мог вернуть, — урожай слишком скуден, а одолжить не у кого. Так как срок уплаты истекал уже через месяц, мать была в отчаянии: сложив руки, шепотом, чтобы не услышали соседи, она взывала к господу, вопрошая, что же нам делать, когда настанет срок возвратить эти деньги. А отец: «Сперва еще надо дожить до того времени».
Я поужинал чем бог послал и, едва стемнело, улегся спать. Солома была свежая и ароматная. От холода и сырости нет ничего лучше соломы. А главное — мне оставили прекрасное солдатское одеяло, благодаря одеялу, соломе и вину я спал в тепле, как граф, до самого утра.
В воскресенье утром на площадях всех селений Сицилии, неторопливо беседуя друг с другом, взад- вперед прогуливаются мужчины. Они заходят к парикмахеру еще разок провести бритвой по и без того гладко выбритым щекам и подбородкам, пропустить рюмочку в бар — все эти мелкие дела помогают скоротать время до обеда.
Рыжеусый высадил меня из «тополино» в безлюдном месте у въезда в селение. Потом, проехав немного вперед, остановился и вышел сам, и я пошел следом за ним к площади.
Так как погода вновь разгулялась, там было много народа, и я, чтоб не потерять его из вида, держался от него совсем близко.
Вдруг он остановился. Четверо стоявших кружком и разговаривавших между собой мужчин враз все обернулись, чтобы с ним поздороваться. Они перекинулись парой слов, потом Рыжеусый одного из них — высокого, худого, который носил траур, взял под руку. Это был условный знак, о котором мы договорились в машине. Я хорошенько всмотрелся в него, но так, чтобы тот не заметил. Рожа у него была бандитская, а глаза узкие, как щелки, их почти не было видно. Он дважды утвердительно кивнул, попрощался и вернулся к трем остальным.
Я минутку обождал, чтобы посмотреть, что они будут делать дальше. Гулять они, видно, не собирались, и, так как продолжали стоять на месте, я подошел к ним, сжимая пистолет в кармане пальто. В этот момент он вдруг повернулся ко мне спиной и я подумал, что меня заметил кто-то из его приятелей и предупредил об опасности. Однако все четверо продолжали как ни в чем не бывало болтать и смеяться. В метре от него я остановился и окликнул:
— Ваша милость!
Едва он повернулся в мою сторону, я выбросил вперед руку, так что ствол пистолета уперся ему в грудь. Я выстрелил всего один раз, желая сберечь патроны, чтобы защититься от его друзей и всех, кто может вмешаться.
Но я еще не знал, как бывает в таких случаях. Кто бросился на землю, кто пустился наутек, кто попытался спрятаться: обо мне они думали меньше всего. Те же, что находились вдалеке, не понимали, что происходит, — сначала они пытались подойти поближе, потом, увидев бегущих, тоже бросились удирать. Воспользовавшись таким замешательством, я свернул в полную прохожих улочку. Какой-то парень остановил меня, схватив за плечо.
— Что там случилось?
— Кого-то убили, — ответил я.
Парень принялся объяснять остальным, что произошло, и можно было подумать, что, когда я стрелял, он находился рядом со мной.
«Тополино» стоял наготове с включенным мотором.
— Все в порядке?
— Как нельзя лучше.
Подъехав к узкому повороту, Рыжеусый остановил машину и велел мне бросить пистолет за парапет, потом, резко рванув, помчался на большой скорости: уж не знаю, не то он нервничал, не то хотел поскорее меня где-нибудь высадить. Но когда дорога пошла в гору, а машина начала подпрыгивать и в радиаторе закипела вода, он немного успокоился. Мы остановились, чтобы охладить мотор и свернуть цигарку. В то время как я высунул язык, чтоб лизнуть бумажку, он пристально поглядел на меня.
— Ты что же, ни капельки не взволнован?
Я не ответил, и мы поехали дальше. Пока что на дороге нам не встретилось ни души.
— Я слышал всего один выстрел.
— Один и был.
— Как же так?
— А что, разве надо было стрелять в покойника? — сказал я, и его мерзкая рожа расплылась в улыбке.
Так как нам пришлось останавливаться у каждой водоразборной колонки и заливать радиатор, то, когда мы подъехали к усадьбе, уже совсем стемнело. В то время как я открывал дверцу машины, чтобы выйти, я почувствовал, что Рыжеусый мне что-то сует в руку.
— Сосчитаешь потом, — сказал он. И сразу же умчался.
Идя пешком те несколько десятков метров, что мне остались до дома, засунув глубоко в карманы руки, чтобы согреться, я подумал об убитом мной человеке.
Наверняка его уже обмыли, одели и положили на стол посреди комнаты, вокруг уселись все родственники, принимая соболезнования приходящих, а женщины рыдают во весь голос и проклинают убийцу.
Около колодца высился пень спиленной смоковницы. В неверном свете луны его можно было принять за человека. Когда я был маленький, мать говорила, что в таких случаях надо перекреститься, потому что Иисус придает смелость. В одной руке у меня была зажата пачка денег. Жаль, что в другой уже не было пистолета — разве с пистолетом я испугался бы этого пня, даже если бы он пустился за мной вдогонку.
IV
В отличие от моего селения, расположенного вверху, откуда видны лежащие внизу долины, Корлеоне находится в долине, окруженной нависшими над ней горами. Там, где я родился и вырос, мало было причин радоваться жизни, также и в Муссомели и Рьези мне не часто приходилось слышать взрывы смеха. Но Корлеоне, задавленное со всех сторон горами, было поистине мрачное место, и даже у детей там были серьезные лица.
Я уже знал все, что можно было о нем знать. Кто не слыхал про Корлеоне и Корлеонцах? Но я чувствовал себя готовым к этому испытанию: глаза нараспашку, уши на макушке, а рот на замке. Раз я еще молод и недостаточно опытен, значит, стой, сдернув кепку, с непокрытой головой и не подымай глаз. Но бояться я не боялся.
Когда я вошел в больницу «деи Бьянки», за столиком сидел кто-то вроде швейцара. Рожа у него была, как у полевого сторожа, и он поглядел на меня, как смотрят полевые сторожа, когда хотят понять, что у тебя в мешке: хлеб и белье или же несколько только что сорванных апельсинов. Я вежливо спросил его, могу ли видеть доктора Наварру.[18] Он мне ответил не сразу, а сперва оглядел с головы до ног.
— Зачем он тебе?
— По личному делу.
