ночь. А судить не должны, ведь я работать буду, не гулять вернулся. А потом... — Петька что-то не договорил и замолчал.
На следующий день он с утра отправился в бригаду. Но долго работать не пришлось. Дня через четыре приехал милиционер, зашел в контору и потребовал к себе Петьку. В поле немедленно послали верхового. Шла посевная, и Петька по целым суткам не сходил с трактора, разве только поесть да полчасика вздремнуть. Узнав, что за ним приехал милиционер, он сказал посыльному.
— Хорошо, передай милиционеру, что приеду часа через два... Вот допашу загонку, умоюсь и приеду...
Милиционер ждал два часа, три, ждал до вечера, а Петька в конторе не появлялся. Тогда он сам поехал на стан. Там ему сказали, что Петька допахал загонку, пригнал к вагончику трактор и пошагал в деревню. Милиционер вернулся к нам домой и стал подозрительно осматривать углы. Бабушка обиделась:
— Не шукайте вы его дома! Не такой Петька, шоб ховаться...
Когда милиционер ушел, бабушка растерянно зашептала: «Ой, лышенько! Ей-богу, вин шось затеял...»
А Петька, действительно, затеял. Он пешком, миновав Байдановку, отправился в Тавричанку — и прямо в военкомат. Там написал заявление, что желает идти добровольцем в армию. И ему вручили повестку. Домой вернулся уже ночью, весь в грязи, уставший, но веселый. Мама и бабушка не спали, и Петька с порога выпалил:
— Что, потеряли меня? Вот и я! Завтра еду к папке...
— Шо ты городишь?! — крикнула на него бабушка. — В тюрьму ты поедешь завтра...
— Нет, бабушка! Вот повестка в армию...
— Как в армию? — прошептала мама. — Ты же еще... Тебе еще рано...
— А я добровольно!..
Мы в эту ночь совсем не спали: собирали Петьку в армию. Утром он сбегал в бригаду, попрощался там с ребятами и девчатами, потом обошел соседей, распростился с ними. За это время петушиная бодрость с него сошла, и он вернулся домой задумчивый, серьезный, повзрослевший. Главное, он очень боялся маминых слез. И она старалась плакать украдкой. Когда они стали прощаться, мама припала к Петьке, и тут-то стало заметно, что он уже на голову выше ее, настоящий мужчина. Только не брился еще ни разу... Мама наказывала ему беречь себя. А бабушка поцеловала внука, перекрестила и сказала: «Ну, с богом! Я спокойна, шо ты на доброе дило идешь. Може, там батька побачишь... С богом!»
Сначала Петька служил в Омске, и бабушка с мамой ездили к нему несколько раз, возили «передачу». А потом в части стали отбирать лучших, более выносливых и смышленых солдат для учебы в офицерском училище. Петьку тоже зачислили в училище, которое было в Новосибирске. Теперь в нашу хату приходили письма с запада и востока. Гляну на треугольник: если «полевая почта» — от отца, если обратный адрес «Запсибво» — от Петьки письмо, из Новосибирска.
Однажды зимой сорок четвертого года, ночью, раздался осторожный стук в окно. Бабушка проснулась и с печки маме: «Оксана, чуешь, хтось стучит!» Мы тоже проснулись. Кто бы это мог так поздно, в буран? Мама вышла в сенки.
— Кто там?
— Это я, мама, Петька! — услышали мы басок. Петька стоял весь в снегу, от него шел пар, в руках он держал лыжи. Мы его просто не узнали. Он стал выше, на нем белый полушубок, серая шапка со звездой, портупея.
Ах, если бы кто знал, как я гордился Петькой! Я ликовал, я чуть не прыгал от радости! Наш Петька — офицер! Ни у кого из байдановских ребятишек нет брата-офицера! Петька рассказал, что едет на фронт и заехал всего на день. Я радовался, примеряя Петькину шапку, пробовал надевать портупею, полевую сумку... Мама, бабушка и сестры радовались меньше меня. Они хорошо понимали, куда едет Петька, Да и сам он был немножко грустным, хотя старался не показывать виду. Он стал еще стеснительнее. Когда утром в хату стали входить байдановские ребята, женщины, девчата, старики, Петька при входе каждого посетителя вставал с табуретки, шел входящему навстречу и крепко пожимал ему руку. При этом он сильно краснел и часто помаргивал глазами от смущения.
К вечеру следующего дня Петька уехал на попутной машине. А мне оставил свои лыжи, настоящие фабричные лыжи! И еще он мне оставил красную звездочку, такую же, какая была у него на шапке. Я прикрепил звездочку к своей поношенной шапочке и не отцеплял ее несколько лет.
НАША ШКОЛА
В школу я пошел после Петьки и сестренок. Слушая, как они готовят уроки, я выучил наизусть много стихотворений, начал читать, а потом писать. Одно стихотворение выучил лет в пять и никогда не забуду его. Я часто рассказывал его бабушке.
В первом классе мне учиться не пришлось. Когда пришел первый раз в школу, учительница Анна Федоровна спросила у нас, кто умеет читать и писать. Я признался. Анна Федоровна дала мне букварь и попросила прочитать, ткнув пальцем в слова, написанные по слогам: «МА-МА МЫ-ЛА РА-МУ». Я засмеялся. «Ну, читай! Ты же говорил, что умеешь». «Давайте я прочитаю про Ленина», — предложил я и перелистнул букварь. В самом конце его я нашел страницу с портретом Ильича и рассказ о нем. Я начал читать быстро, не по слогам. Тогда она дала мне «Книгу для чтения», где буквы были мельче. Я и там читал так же быстро и правильно. Анна Федоровна переспросила, все еще не веря: «Так ты и писать можешь?» — «Могу, давайте!» — «Напиши, что хочешь». Я долго думал, что написать. Вот ведь умею писать, а сейчас все из головы вылетело. Потом вспомнил, как под диктовку бабушки писал письма отцу на фронт. Я обрадовался находке, обмакнул перо и стал выводить: «Письмо пущено». И снова задумался.
Трудно писать без бабушкиной диктовки. Анна Федоровна занялась с другими ребятами. Я думал о том, что написать отцу, какие новости ему сообщить. Ага!.. «Во первых строках своего письма сообщаем тебе, что мы живы и здоровы, того и тебе желаем». Конечно, писал я тогда с ошибками, пропускал буквы. «У нас отелилась Лысуха. Я хожу в школу. У тетки Василины ночью кто-то корову украл. Свиней пасти я буду теперь до обеда, а после обеда мне в школу надо...» Больше я не мог ничего придумать. А тут и Анна Федоровна подошла. Она посмотрела в мою тетрадку и сказала: «Молодец! Я тебя пересажу во второй класс». Мне было все равно, лишь бы ходить в школу. И меня «пересадили». «Переводить» у нас не говорили, потому что в школе была всего одна классная комната. На двух рядах парт сидели в первую смену первый и третий, во вторую — второй и четвертый классы. Так что никуда никого переводить не надо было, стоило пересадить на другой ряд — и ты уже в другом классе.
Однажды Анна Федоровна решила с нами инсценировать рассказ о девятилетнем мальчике, который помогал коммунарам, а затем попал в плен к врагам и не выдал тайну, как его ни пытали. Я играл роль этого мальчика. В рассказе были такие слова: «А через час он сидел (уже не помню, где сидел) и уплетал колбасу». Эти слова надо было превратить в сцену. На репетициях Анна Федоровна давала мне вместо колбасы корку хлеба и говорила: «Ешь и делай вид, что ты очень хочешь есть». У меня эта сценка выходила лучше других, потому что мне не надо было «делать вид», я действительно сильно хотел есть. Анна Федоровна решила, чтобы во время спектакля я ел не хлеб, а настоящую колбасу. Кинулись искать колбасу. Переспросили всех ребят, но так во всей деревне и не нашли кусочка колбасы. И я на спектакле снова с удовольствием съел кусочек хлеба...
