Вскоре к нам пришел новый учитель, Михаил Яковлевич. Он был наш, деревенский, но мы его не знали раньше. Он еще до войны ушел в армию, стал офицером, а в войну его ранило в ногу и руку, и он вернулся домой. Ходил он прихрамывая, говорил чуть заикаясь. Чаще всего видели его улыбающимся тихой улыбкой. Любили его в школе все ученики, но мальчишки особенно. Михаил Яковлевич почти всегда начинал урок с какой-нибудь шутки или рассказа о своем детстве, учебе при попе. Много он нам поведал о войне, и всегда в его рассказах выходило, что никто не сможет победить нашу армию.
Большинство наших ребят было из украинских семей, дома говорили по-украински, но в школе на уроках отвечали по-русски. При этом невольно перемешивали русскую речь с украинской. Михаил Яковлевич поправлял ребят, но так, что никто не обижался.
Помню, Михаил Яковлевич добился того, что нас в школе стали кормить обедами. Посещаемость была стопроцентной и... больше, потому что в школу стали ходить даже те, кто бросил ее год-два назад. Ходили кто в чем, чуть не босиком, по морозу и снегу, но ходили.
Идем в школу, берем с собой по бутылке молока. Терпеливо высиживаем два урока, ждем большую перемену. В класс из коридора долетает звяканье крышки о чугун на плите. Там тетя Нюша варит для нас пшеничную кашу. Наши носы так и поворачиваются против воли к двери, к запаху разопревшей каши. Но вот она уже на наших партах, в алюминиевых мисках, горячая, ароматная. Мы разбавляем ее холодным молоком из бутылок и приступаем к обеду. И как всегда, каждый настороженно ждет непременную просьбу одного из ребят:
— Добавки! — Это Федя Круть просит. Многие из нас тоже были бы не прочь попросить добавки, но если бы добавку давали каждому, то каши варить надо было бы вдвое больше. Мы съедаем свои порции и молчим. И за то спасибо. Но Федя Круть не выдерживает. Он рослый мальчишка, и аппетит у него соответствующий.
А с каким нетерпением ждали мы субботу. Не потому, что она — последний день учебной недели, а потому, что по субботам у нас были уроки пения. Михаил Яковлевич сам очень любил петь, хотя пел не очень хорошо, и умел организовать нас.
Мы прямо за партами поднимаемся на ноги и поем нашу любимую, которая была для нас гимном:
И обязательно пели: «Ленинград мы не сдадим!»
После этих двух песен садились и, уже сидя, пели разные, а чаще всего:
Часто за пением проводили по два-три часа. И кто знает, какому байдановскому мальчишке тогда не хотелось скорее вырасти, чтобы полететь на самолете защищать Ленинград, отомстить за смерть партизана, над которым рыдает его мать-старушка!..
КАК ДЯДЯ ЯША НА ТОМ СВЕТЕ ПОБЫВАЛ
У моего друга Леньки Думова был дядя, Яков Маркович. Он еще в детстве ослеп после какой-то болезни и, сколько я помню, жил у младшей сестры, Ленькиной матери. В войну дяде Яше было лет под пятьдесят. Из дому он никогда никуда не ходил. Как у всякого человека, лишенного зрения, у него был необычайно сильно развит слух.
Например, по скрипу снега под ногами он, сидя в хате, угадывал, кто к ним идет. Всех Ленькиных дружков, входивших в дом, Яков Маркович узнавал по самым различным приметам: кого по походке, кого по голосу, кого по манере открывать и закрывать дверь, обметать в сенках валенки веником. Меня, самого частого гостя, он мог бы узнать, даже если бы я однажды к ним через трубу печную пробрался. Летом мы ходили босиком, дверь часто была открыта. И вот, бывало, нарочно иду на пальцах, бесшумно, словно кот, крадусь и думаю: «Теперь-то, дядя Яша, попробуй узнать!» Остановлюсь у порога и, кажется, не дышу, только слышно, как стучит мое сердце. А дядя Яша, сидя за печкой на полике, спрашивает:
— Це ты, Иван? Ленька в огороде.
— А как вы меня узнали? — удивляюсь.
— Ого, тебя да не узнать! Ты же носом сопишь, як паровик... Як там баба Мотря, жива, бегает?
— Бегает, — отвечаю.
— Ну, добре. Так Ленька в огороде, картошку окучует...
А чего только не умел делать Яков Маркович! Его руки казались волшебными. На ощупь стриг свою бороду ножницами, да так чисто, словно бритвой брился; аккуратно подстригал свои казацкие усы и чуб. Подстригал Леньку, иногда и меня заодно. Умел подшивать валенки, делал деревянные огородные грабли, точил тяпки и лопаты, насаживал вилы на им же выструганные держаки. Яков Маркович весной вскапывал лопатой огород, летом рыл ямы для погреба во дворе. Сам выращивал для себя табак, сушил его и крошил ножом на специальной дощечке. В уме считал, делил, умножал и складывал огромные цифры.
Соберемся мы с Ленькой готовить уроки, сидим, головы ломаем. Дядя Яша лежит на полике, кажется, спит. Мы, решая задачки, конечно, переговариваемся, перешептываемся. Наконец, все закончили, складываем сумки и собираемся на улицу. Ленька еще не успел одну ногу в валенок всунуть, а дядя Яша тут как тут:
— А куда це вы собрались?
— На улицу.
— Так у вас же последняя задачка неправильно решена.
— Как неправильно?!
— Та от так и неправильно... У одному анбаре було 100 пудов зерна, а другому триста, а у третьему в два раза больше, чем у двух вместе... Так, скилько зерна було у третьему анбари?
— Восемьсот! — в один голос отвечаем мы.
— Ну да, восемьсот. А всего сколько?
— А разве это надо узнавать?
— А вы ще раз прочитайте задачку, шо там треба узнать?
Мы читаем задачку: действительно, надо еще узнать, сколько зерна было во всех амбарах. Как это мы просмотрели?! Ладно, решаем задачу до конца. Собираемся уходить. Ленька, стоя на цыпочках, тянется рукой в печурку — ни звука, ни шороха не слышно. И, видимо, потому, что мы так притихли, дядя Яша догадывается: что-то неладно.
— Ленька, не шарься, там табаку нема, я переклав его в другое мисто...
— Нужен мне тот табак! — говорит Ленька.
