берега мы поднялись на ноги, я расстегнул пальто, спрятал под полами Маринку и побежал домой. На ходу наставлял ее:
— Не говори маме, что мы провалились. Ладна?
— Ладно... А валенки?..
— Валенки купим...
И вот я стою в том самом месте. Уже одна нога перенесена через бетонный барьер. Осталось десять метров до черной дыры. И вдруг слышу:
— Молодой человек!
Голос старческий, дребезжащий. Я замер; затем привел правую ногу в исходное положение, посмотрел в сторону голоса.
— Сынок, помоги, пожалуйста...
Ко мне приближался человек на лыжах. Лыжные палки беспомощно волоклись за ним. Вгляделся: дряхлый старик. Рукавицы сползли, руки опущены обреченно, под носом мокро. Мороз под тридцать. Подошел к старику.
— Что случилось, отец?
— Замерз, помоги, сынок...
Я освободил его от лыж и палок, снял рукавицы, взял в свои его холодные шершавые руки. Тер, дышал на них. Потом надышал в рукавицы тепла и надел их на руки старику. Спросил:
— Вы что же это, отец, в такой мороз на лыжах вздумали?
— Дак, сынок, врач мне сказал, если не будешь двигаться, заниматься спортом — умрешь...
— А сколько вам лет?
— Семьдесят девять... Я тут недалеко живу...
Взял его лыжи и палки, под руку отвел старика к нему домой, в дом на набережной.
По-прежнему еще было темно, к утру мороз крепчал. Я вышел на набережную. В мыслях еще не было никакого порядка, но внутри, там, где сердце, что-то растаяло, стало вольней дышать. Иду мимо берега, бреду как во сне. За спиной слышу скрип лыжных палок и шорканье лыж. Остановился, оглянулся: лыжник в пяти шагах от меня.
— Здорово, Ваня!..
— Леша?!
Это был мой младший брат Алексей, которого в детстве мы звали Ленькой. Он жил совсем недалеко от меня.
— Что так рано? — спрашиваю.
— Да, понимаешь, что-то сна не стало перед утром. Хоть глаз выколи. Ворочался, ворочался, а потом думаю: пробегусь на лыжах. Лучшее средство от хандры. А ты что так рано?
— Да, — говорю, — тоже не спалось. Пошел прогуляться.
— Как там твои?
— Спят.
— Мои тоже...
Ах, Лешка, Лешка, радость моя! Он для меня почему-то все время представляется мальчишкой, хотя прикинул недавно и понял, как я стар: Лешке-то уже сорок три. В нашей родне его любят больше всех. Он очень похож на маму внешне, а характером — весь в нее. У него даже ямочки на щеках, как у мамы, как у всех добрых людей. Спокойный, застенчивый, ласковый. Удивляюсь, как с таким характером он много лет капитанит на больших речных судах, где не обойтись без жесткости и требовательности. Выпускники речного училища и техникума, побывавшие на практике на его судне, при распределении просятся: «Направьте к Алексею Павловичу».
Это ему, уезжая в Молдавию, я передал, как эстафету, пастушество. В то время в пригородах многие держали коров. Выгоняли мы с другими пацанами своих Буренок, Март и Февралек на пустоши за кожзаводом, за поселок с названием Самарка.
Меня и до сих пор озноб пробирает при упоминании этого названия, а слово «самарские» было равнозначно — «бандиты», «хулиганы», «шпана». Не было дня, чтобы нас, пастушат, не встречали самарские если не на мосту через балку, то прямо в поле. Отберут хлеб, бутылку молока, обшарят карманы и еще напинают. Это делали, как правило, пацаны младше нас, а старшие их предводители наблюдали со стороны, готовые в любой момент прийти на помощь. Тут наше сопротивление в любой форме было бесполезным, иначе ты рисковал быть «пописанным» мойкой (бритвенным лезвием), тебе могли «ткнуть в глаз». Такое обстоятельство заставляло нас приспосабливаться к жаргону, к особой лексике шпаны, блатных. И чем больше было в твоем лексиконе слов и фраз вроде: «Отвали ты!», «Кончай гулеванить», «Чо, большой, да?», «Да сукой быть!», «Век свободы не видать!», — тем больше было шансов сойти за «своего» и быть пощаженным.
Там же, за городом, в дневное время скрывались от милиции настоящие бандиты. В канавах и всевозможных ямах неизвестного происхождения они сооружали себе «гнезда» из кусков фанеры, жести и другого хлама. В «гнездах» даже устраивались печурки и топчаны из досок. Здесь бандиты, жулики и воры отсыпались после ночных «дел», пировали, резались в карты, пели воровские песни под гитару. И все время младшая шпана, самарские, сидели по очереди на стреме, рядом с «гнездом». Заметив что-либо подозрительное, предупреждали: «Атас!».
Все это мне довелось видеть, слушать, пережить. И потом, когда мы переехали жить в город и когда я после трех лет перерыва в учебе пошел в пятый класс, хотя надо было в восьмой, меня, новичка, да еще деревенского, немедленно взял на мушку мой же тезка и тоже переросток, Коломеец. После каждой перемены он становился в классе за дверью, и когда мы входили в класс, прыгал сзади именно на меня, изображая из себя седока. Пришпоривая ногами, одну руку заводил под горло, а другой брал за ухо и «управлял». Я обязан был «везти» его на самый задний ряд. Это меня оскорбляло и унижало. И терпению пришел конец. Очередной раз Коломеец оседлал меня, пришпорил. Я разбежался, как никогда прежде, но не свернул в проход между партами, а помчался, набирая скорость, прямо, к окну. У подоконника резко тормознул, пригнулся и руками сзади кинул наездника вперед. Иван врезался стриженой головой в оконное стекло и чудом не вылетел наружу. Назад из пробоины он выбрался весь окровавленный: порезал уши, досталось лицу и рукам. Он не кинулся на меня драться, а взревел дико, не по-человечески, и ринулся из класса, держась руками за голову. Я страшно испугался. Все случившееся произошло почти мгновенно, неосознанно, механически. О последствиях я стал думать тогда, когда во время урока несколько раз в класс, приоткрыв дверь, заглядывали Ивановы дружки из седьмого класса. Сам Иван в тот день на остальные уроки не пришел. И от этого в нашем классе атмосфера накалялась все больше и больше. Я тогда еще плохо знал городские обычаи, не знал никаких правил и законов, по которым жили мои городские сверстники. Не было у меня и дружков, которые могли бы быть «за меня».
Выходя из школы, твердо знал, что ничего хорошего за ее воротами меня не ждет. Это чувствовал по загадочному переглядыванию одноклассников, по ожиданию чего-то, написанному на их лицах.
Бил меня Иван сам. Я мог бы, не умея драться, вцепиться ему в горло и придушить, но всякое движение моих рук останавливали Ивановы друзья, стоявшие вокруг плотным кольцом. Не знаю, чем бы все кончилось, если бы не старшеклассники. Среди них был Васька Матюшенко, сын нашей квартирной хозяйки. Он и его друзья прервали избиение, «арестовали» Ивановых корешей и отвели за глухую сторону школы. Что там было — не видел. Но, подойдя ко мне, Васька сказал:
— Все, больше они тебя не тронут.
Так и было. Иван хоть и не стал шелковым, хоть его глаза и ели меня поедом, но ни разу не тронул, пока неизвестно куда исчез из седьмого класса. Говорили, будто попал в тюрьму, но точно не знаю. А Васька, Василий Харитонович Матюшенко, доктор технических наук, живет в Москве и приезжает ко мне в гости.
...А за городом, на пустыре, однажды «блатные» насильно усадили меня играть в карты, в ту самую «буру», в коей я ничего не смыслил. «Проиграл» я четвертную. Был предупрежден: «Не принесешь по утрянке — шлифты (глаза) выколем». Знал, что это не шутка. Но где я мог взять двадцать пять рублей? Ночью плохо спал. Утром, конечно, «долг» не отдал. По команде старших кто-то из самарских пацанов намылил мне сопатку. Снова усадили играть; мол, может, отыграешься. И еще я задолжал четвертную. И снова то же предупреждение.
