У нас в то время уже был свой дом, и в одной его половине, за капитальной стенкой жил Петро с семьей. У меня другого выхода не было, как пойти к нему. Пошел и все высказал, попросил денег. Денег он не дал, но сказал: «Иди спи, утром разберемся». Поутру я, собирясь гнать корову на пустырь, забежал к Петру. Маруся сказала, что он ушел куда-то еще затемно. Что делать? Не мог же Петька забыть обо мне, не мог обмануть. С сомнениями и тревогой двинулся за коровой на пустырь. Там меня уже ждали. Навстречу вышел «сам», с челочкой и фиксой во рту, детина лет двадцати с уже волосатой грудью, по кличке Лысый.
— Приволок должок, пионер?
— Нет пока, но...
— Так я ж счас тебе буду делать плохо...
Лысый двумя пальцами поддел меня под подбородок, да так, что клацнули мои зубы и голова откинулась назад. Глаза сами собой закрылись от страха. Но тут что-то произошло. Когда я открыл глаза, Лысый лежал на земле, а над ним стоял Петро. Он как из-под земли вырос.
— Поднимайся, сволочь! — скомандовал брат. Лысый поднялся. Петро снова молниеносным ударом поверг его наземь. И опять: «Вставай!» Теперь брат взял Лысого за манишку и, встряхивая, говорил:
— Я тебя сейчас могу застрелить, как паршивую собаку, без суда, и суд меня оправдает. Понял?
— Понял.
— Заруби, тля подвальная, что не хочу делать этого при пацанах. И арестовывать тебя нет желания по той же причине. Все равно тебя возьмут другие. Но если ты еще хоть пальцем тронешь его, — показал на меня, — то дело будешь иметь со мной. Хоть пальцем, понял? Он мой брат и сирота... И других ребят не трогай. Ясно?
— Век свободы не видать! — сказал Лысый. — Не трону и никто не тронет. Дай пять! — протянул Петру руку.
— Обойдешься. А впрочем — держи! — Брат взял руку Лысого, сжал, сделал почти невидимое движение, и тот взвыл и опять оказался на земле.
— Да ты чо, падло буду! Ну сказал же — все. Я ж не трёкаюсь. Кончай! — говорил Лысый, лежа на земле. — Сильный, можешь... Вижу, понял...
— Ну, вот хорошо, что понял. Я пошел. А ты, — обратился ко мне, — не бойся, не тронут. Я их знаю. У них слово твердое. Не бойся. — Потрепал меня по голове и ушел.
Тогда я заметил как из ям и канав стали сползаться на место происшествия, озираясь и приходя в себя, сотоварищи Лысого. Окружили его молчаливо, а он сидел на земле «по-казахски» — ноги калачиком — и нервно рвал траву, ни на кого не глядя.
Потом поднял на меня печальные глаза и поманил пальцем. Я подошел поближе.
— Сядь! — я сел. — Он внатуре твой братан?
— Да.
— Ну, падло, дает! — сказал с нескрываемым восторгом. — Кто на вассоре стоял?
— Я... — робко отозвался конопатый пацан лет тринадцати.
— А где твои зенки были? Как он подкрался?
— Не знаю...
— Век свободы не видать! — Лысый стукнул кулаком в грудь. — Вот это легавый так легавый! И главно, он не смола. Отметелил, падло, и ушел!
Рассуждая, Лысый ощупывал подбородок, встряхивал и поводил правой рукой, проверяя, не вывихнута ли она. Затем скомандовал:
— Ну-ка сообразите поштевкать (поесть)!
Вскоре на фанере перед Лысым была разложена еда и даже выпивка появилась. Он пригласил меня к столу. Предложил выпить. Я отказался.
— А, забыл: ты же пионер... Ну, давай шамай... Нет, он внатуре твой братан? Он чо, спорцмен?
— Он офицером на фронте был, — сказал я. — А спортом он занимался еще до армии.
— Ну, я же сразу допер... Век свободы не видать!
Я знал, что со свободой Лысый все-таки распрощался в свое время. Но не знаю, претворил ли он в жизнь лозунг, который и сейчас является главным в некоторых местах: «На свободу — с чистой совестью»...
Передавая Лене «эстафету», я знал: ему предстоит пройти почти все то, что пришлось мне. Хуже того, уезжал и Петро, заступник и наставник. Это усиливало мою тревогу. Леня прошел все достойно. Ничто дурное не пристало к нему, ранило, но не замутило его чистую и добрую душу, которая в то предрассветное утро услышала мою беду, отозвалась в горький для меня час... Служа на Черном море, я мог сделать для него единственное — писать письма и слать небогатые гонорары за свои первые публикации во флотской газете.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Говорят, что пожарники спят двадцать четыре часа в сутки, а потом еще двое суток отдыхают дома. Не скажу этого про Петра. Правда, он не совсем пожарник, а шофер на пожарной машине, но распорядок работы у него, как и у всей команды, даже жестче. Сутки дежурит, двое — дома. На эту работу он пошел с дальним прицелом: надо растить двоих сыновей и двух дочек; решил заочно получить среднее образование и вообще заняться самообразованием, коль не удалось в свое время. Две первых задачи решил: среднее образование есть, дети подрастают, взрослеют. Что касается самообразования, то ему, как понял брат, нет предела, как знать, образован ты или нет. Изучил Маркса и Энгельса, Ленина, перечитал Толстого и Пушкина, Чехова и Успенского, Короленко и Бунина, увлекся Шукшиным и Астафьевым.
В годы того «самосовершенствования», бывало, встретимся, и начинает Петро как бы демонстрировать свои литературные и политические познания. Нарочитость этого была видна, но он пытался придать нашим беседам вид непринужденности. Мне хочется поговорить о Байдановке, спросить о Грише Рогозном и других братьях, земляках: как они там? Они к Петру заезжают часто. А он нет-нет да и сведет разговор в сторону: «А ты не помнишь, что по этому поводу сказал Маркс?»; «Вот я всегда думал, что Чехов не знал жизни крестьян, а прочитал его рассказ «В овраге» и убедился в обратном»; «Считаю, что Некрасова у нас еще недостаточно оценили, а ведь он такой же великий поэт, как Пушкин, Лермонтов...»
Признаться, я не все знал, что по такому-то поводу сказал Маркс, и завидовал памяти брата, радовался за него. А все-таки веяло от его рассуждений начетничеством. Об этом сказать ему не мог, а старался свести разговор к чему-либо сегодняшнему.
— Петя, расскажи мне что-нибудь о людях, с которыми ты работаешь. Кто они?
— Да разные люди. Начиная от директора нефтебазы, кончая охранником на проходной. Да только глаза бы не глядели на все... Ну его...
— Что ты имеешь в виду?
— Да что? Воровство у нас на нефтебазе. У директора с главным инженером одни возможности, у мелкой сошки — другие. Идет со смены охранник — и надо ему что-то тяпнуть. А что возьмешь? То солидолу завернет в бумажку, то набьет карманы обтирочной ветошью. Думал, машина у него там или мотоцикл, — ничего подобного. Просто взять больше нечего, а уж в моду вошло — взять надо. Украсть, значит. Слышал же, наверное, как один канцелярский щелкопер, когда взять нечего, уходя с работы, насыпал в карман скрепок, кнопок, клей утаскивал?
А однажды Петро сообщил мне:
— Решил я, брат, в партию вступить.
— Зачем?
— Хочу бороться.
— С чем?
— Со злом. С неправдой.
Мы тогда уже жили вдалеке друг от друга и встречались не часто. Но при случавшихся встречах
