она извиняется.
Открывается дверь, входят Табаков с Глашей, а за ними протискиваются в дверь девчонки и парни. Лукин оттесняет ребят назад.
— Товарищи, товарищи, зачем же так много?! Я ведь пригласил одну Глашу, мы не собираемся митинг проводить, собрания тоже не будет. Закройте пожалуйста, двери и идите работать. Василий Иванович с Глашей, проходите, садитесь.
Закрыв дверь, Николай Петрович пошел за стол, уселся. Говорит:
— Расскажи-ка, Глаша, за что ты отхлестала Шурика.
— А он разве не рассказал?
— Рассказал, но весьма туманно.
Дубов-старший не выдерживает:
— Это, товарищ Гнучая, называется рукоприкладством и хулиганством. А за это знаешь, что бывает...
Лукин останавливает Дубова:
— Подожди, Петр Сергеевич, выносить классификации. Дайте человеку слово сказать. Говори, Глаша.
— Пусть скажет спасибо, что у меня под руками ничего не было, а то бы я из его рожи терку сделала... Он думал, что надо мной можно смеяться, а я перед ним на цырлах буду ходить. Вот тебе! — Глаша показала Шурику выразительный кукиш.
Лукин спрятал улыбку в ладонь, сделал вид, что не заметил Глашиного жеста. Потом сказал:
— Однако мы ждем, что скажет Шурик. Виноват ты перед Глашей?
— Ну, виноват, извиняюсь.
— Ну вот, кажется, лед тронулся. Теперь слово за Глашей. Ты считаешь свой поступок правильным? Может, тоже извинишься? Он ведь извинился.
Глаша вопросительно смотрит на Василия, тот пожимает плечами: мол, дело твое, сама решай. Тогда она повернулась к Лукину:
— Я извиняюсь перед вами, Николай Петрович, и перед всеми... А ты, прыщавый, попомни: если еще раз тронешь — вот. — Показала Шурику кулак. — Теперь я не нужна?
— Иди, Глаша, работай, — сказал ей Лукин. — И ты, Шурик, свободен.
Когда Шурик вышел, Лукин захохотал, привалившись спиной к стенке.
— Ну и дипломат Глаша! Даст фору в десять очков и выиграет. Нет, ты посмотри, как ловко вывернулась. Молодчина!
Это окончательно обидело и оскорбило Дубова. Он побагровел, стул под ним скрипнул.
— А у меня, товарищи, создалось такое впечатление, что вы сами поощряете ее на хулиганство и вольности...
— Петр Сергеевич, — сказал Лукин, — в тебе говорят родственные чувства. Ну сам подумай, в чем виновата Глаша? По существу, твой племянник не просто обидел ее, он ранил ее, тяжело ранил, насмешливо напомнив ей о ее недавнем прошлом. Он задел ее национальное чувство, ее национальное достоинство. Вот как надо расценивать выходку Шурика.
— Он обидел не только Глашу, но и всех девчонок и ребят, — добавил Табаков. — Вы же видите, как девчонки к ней относятся. Они все влюблены в Глашу.
— А ты особенно, — буркнул Дубов. Табаков вспыхнул, но ничего сказать не успел, его опередил Лукин:
— Ну, хватит вам, а то придется устраивать еще одно разбирательство. Будем считать, что инцидент исчерпан.
На том и разошлись.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
В комнате общежития, где живет Глаша, всегда весело, шумно. Сюда постоянно забегают девчонки из других комнат. Глаша для них человек необыкновенный. Многое для нее впервые, о многом не имеет никакого понятия.
Например, в цеховой столовой Глаша несколько раз принималась торговаться с кассиршей. Та ей подсчитает стоимость обеда и говорит: «Сорок семь копеек». Глаша ей в ответ: «Да ты что! Тридцать копеек — больше не дам...» Другой раз отдает рубль и пошла. Кассирша ей вдогонку: «Возьми сдачу-то», а Глаша отвечает: «Да ладно тебе, на том свете рассчитаемся».
Она часто незаметно для других наблюдает за подругами. Увидела, что все утром в умывальнике чистят зубы, купила зубную щетку и порошок. Перед сном пошла в умывальник, раскрыла коробочку с порошком, тычет в нее щеткой, а порошок не берется. Задумалась. Понаблюдала за соседкой — догадалась: щетку нужно прежде смочить водой. А когда почистила зубы, умылась и почувствовала во рту холодноватый и легкий вкус мяты — невольно улыбнулась: еще одному делу научилась.
Ее новые подруги в свободные вечера собираются на танцевальную веранду или просто по улице побродить. Глашу зовут, но она отказывается.
— Ну почему ты не хочешь идти с нами?
— Сама не знаю. Не могу.
— Почему не можешь? — допытываются.
— Знала бы, так сказала...
Сама-то Глаша знала причину, но ни себе, ни другим объяснить не умела. Для нее улица по- прежнему оставалась чем-то мрачным, нехорошим. Она боялась воспоминаний о прошлом, о том, как совсем недавно ходила по центральным скверам, в самых людных местах. Боялась встретиться с матерью. Она еще стыдилась своего нового платья, туфель, купленных с получки, чувствовала себя в них неловко.
...Слава богу, сегодня девушки никуда не идут, и обошлось без очередных уговоров и допросов: почему да отчего? В общежитии уже многие знают, что Глаша хорошо играет на гитаре и поет.
В дверь заглядывает девушка из соседней комнаты. У нее в руках гитара.
— Девчонки, у вас кто-нибудь умеет настраивать?
— Да чего уж прикидываешься? — говорит Глаша. — Давай настрою. — Берет гитару, садится на свою койку, а Тоня Фомина уже ластится к ней:
— Глаша, любушка, ну пожалуйста, а? «Ручеек»! Сыграй, прошу тебя, «Ручеек».
— Дай настроить, не торопи...
Она, кажется, беспорядочно гладит струны, будто хочет приручить их, задобрить лаской. Звучит что- то отдаленно напоминающее стройную мелодию. Постепенно Глашины пальцы разбирают себе по струночке. Сама она смотрит задумчиво куда-то за окно, к чему-то прислушивается. И кажется, что струны сами поют. Мелодия вырисовывается постепенно, как рождается летний рассвет. Вот уж видится взгорочек, с которого со звоном скатывается светлый ручеек. Глаша что-то шепчет, почти беззвучно. А вот уже и слова можно разобрать: «Ах, вы, струночки мои медные, вы соскучились по мне, бедные. Как же долго вы молчали, без меня скучали...» Нет, она еще не поет, а говорит речитативом. Потом слова накаляются все сильнее и сильнее, выстраиваются и просятся на волюшку. Глашины пальцы бегают по струнам быстро- быстро, звуки догоняют друг друга и потом сливаются в такой аккорд, от которого сердце то холодеет, то в огонь окунается. Звенит музыка, словно перекатывается через камушки веселый ручеек.
