Ах, как играет Глаша! Играючи, еле заметно подергивает плечиками, ногой притоптывает, смеется глазами: «Брала воду на чаек, сама смотрела в ручеек».
Конечно же, комната полна народу, многие толпятся в коридоре, вытягивают шеи, чтобы увидеть певунью. И закипела в Глаше цыганская кровь, заиграли в глазах чертики, ходуном ходят ее плечи. Р-р- раз! — гитара умолкла, Глаша смотрит вопросительно:
— Кто сыграет цыганскую? — Тишина. Слышно, как на окне шелестит штора.
— Дай-ка попробую! — От двери сквозь толпу протискивается Табаков. Молча берет гитару, садится на Глашино место, а она выходит на освободившийся посреди комнаты пятачок. С далекого и тихого наплыва начинает Василий. С перепадами и со стоном набирает гитара напряженный ритм. Глаша прошлась по кругу плавно и тихо, словно и не собиралась плясать. Замерла, чуть склонившись в одну сторону, развела руки. Ее тело кажется неподвижным, но так только кажется. Вот уже плечи еле заметно затрепетали, словно крылья бабочки. А лицо Глаши спокойно, улыбчиво, будто она к чему-то прислушивается. Все тело ее вроде бы и не напряжено, и в то же время в нем словно готовится взорваться заряд. Но в тот момент, когда до взрыва остается доля секунды, Глаша распрямляется и плавно парит по кругу, звонко прищелкивая пальцами. Все четче и резче становится ритм, и Глаша переходит на частую дробь. Но вот взрыв накопившейся бури, страсти — и нет уже Глаши. Остается один огонь, один вихрь, которому тесно не только в этой комнате, но и на земле. Он полыхает, рвется к небу, он страшен, тревожен и необъясним. Р-р-раз! — музыка оборвалась резко, словно высверк молнии. Тишина. Сейчас — гром. Вот он! Вздрогнуло все от аплодисментов и от единого выдоха из десятков грудей.
— Ну, Глаша, ну, молодчина!
— Насмерть всех сразила! i
— Ах, ягодиночка, ах, золотиночка! — перекрывает всех комендант общежития Нина Петровна. — Василий Иванович, и где вы только такую отыскали?
— Бог послал и велел беречь, — отвечает Табаков. Нина Петровна никак не уймет своего восторга. Подошла к Глаше, обняла:
— Дай хоть поцелую тебя! Ну и порадовала нас, ну и повеселила. Да тебя за это на руках носить надо. Василий Иванович, ну, чего же вы стоите?!
Василий подошел к Глаше, делая вид, что хочет взять на руки. Но она укоризненно глянула на него и тихо сказала:
— Не надо, Василий Иванович. Не надо...
— Ну, ребятишки, пора теперь по комнатам, по домам. Время вышло, — командует Нина Петровна, и все нехотя покидают комнату. Остались одни хозяева. И Тоня сразу же в атаку на Глашу:
— Глаша, злодейка такая, пришел твой последний час. — Саша и Люся тоже окружают Глашу, теснят к койке:
— Мы сгораем от ревности!..
— Ты затмила нас, ты убила нас, — на мотив «Очи черные».
— Что тебе Табаков сказал? — валят Глашу на койку, хохочут.
— Пустите, девчонки, ну вас! Ничо он мне не Сказал.
— Нет, что-то сказал!
— Ну, сказал, сказал...
— Что?
— Не скажу.
— Почему?
— Мне страшно.
— Глупенькая ты, — говорит Тоня. — Это не страх, это естественное чувство тревоги. Оно всем знакомо.
— Нет, девочки, у меня такое чувство, будто случится что-то страшное, — говорит Глаша, усаживаясь на койке, поправляя растрепавшиеся волосы.
— Вздор!
— Нет-нет, — убежденно возражает Глаша. — Я всего боюсь. Первый раз деньги получала — страшно было. Иду с вами на завод — страшно. В общежитие идем — страшно. Боюсь тети Дуси на проходной, боюсь Нины Петровны. Вот лежу на койке, а мне кажется, сейчас она войдет и скажет: а ты как сюда попала? Марш отсюда! Мне кажется, что я должна жить там, где родилась, а здесь не имею права. Братишек жалко, племяша жалко. Мать с отцом, дедушку жалко. — Глаша вдруг заплакала, упала на подушку. — Ну почему, почему они живут так? Почему не хотят жить, как все, как вы, как я теперь?.. Боюсь я, девочки, себя даже... Страшно мне, стра-а-шно! — Глаша опять падает на подушку. Девчонки молчат, Тоня садится рядом, гладит ее плечи, волосы.
— Успокойся, Глашенька, успокойся. Все будет хорошо. Давай-ка мы тебя в постель уложим... Успокойся, любушка...
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
После того вечера в Глашиной комнате Василии, может быть, впервые попытался разобраться в том, что же все-таки произошло с ним за дни знакомства с Глашей. Задумался, пробуя сравнить себя, сегодняшнего, с тем, каким был до знакомства с Глашей. И удивительно: будто раньше жил вовсе не он, или жил, но в какой-то оболочке, которая вот только что спала с него. Будто с того дня, когда Глаша проводила его на автобус, началась какая-то иная, тревожная, чем-то озаренная жизнь. Она ему еще непонятна, эта новая жизнь, но оттого, наверное, и тревожно, что все неясно и непонятно. Теперь он уже точно мог признаться самому себе в том, что мысли его все время заняты Глашей. Вроде бы все закончено с ее устройством, вроде бы можно и отключиться от забот о новенькой, но нет. Не выходит из головы она.
Почему-то все чаще хочется остаться одному, чтобы ничто не мешало думать о ней. Дома, ложась спать, скорее закрывает глаза, чтобы она приснилась. И она снится. Утром просыпается с мыслями о Глаше. А на завод идет — жалеет, что нет крыльев, хочется скорее быть там, чтобы увидеть ее, услышать ее голос, ее имя, произносимое другими. И прислушаться, как при виде ее вдруг учащенно и сладостно забьется в груди радость... Хорошо-то как, черт подери!
Как-то утром пришел в техбюро — там еще никого нет. Дурачась, сорвал телефонную трубку с аппарата, набрал, не глядя, несколько цифр:
— Алло! Вы знаете Глашу Гнучую? Как, не знаете? Ну, так знайте, что я ее люблю! — и бросил трубку.
— Поздравляю, поздравляю! — на пороге стоит начальник техбюро Любовь Андреевна и с ехидцей смотрит на Табакова. Таким она его не видела ни разу. — Поздравляю, Василий Иванович, поздравляю! Наконец-то признался... А то все скрывал...
В обеденный перерыв Табаков сбегал в кинотеатр, купил два билета на вечер. И только когда билеты
