частности, писал: 'Но мудрено отъять у Шекспира в его 'Отелло', 'Гамлете', 'Мера за меру' и проч. — достоинства большой народности' точно так же, как невозможно 'оспоривать' эти достоинства у Vega и Кальдерона, 'заемлющих' предметы своих трагедий из итальянски новелл и французских ле, у Ариосто или у Расина, берущего сюжеты из древней истории. 'Напротив того, — продолжает Пушкин, — что есть народного в 'Россиаде' и в 'Петриаде', кроме имен, как справедливо заметил кн. Вяземский… Климат, образ правления, вера дают каждому народу особенную физиономию, которая более или менее отражается в зеркале поэзии. Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу'. Это пушкинское определение явилось итогом его переписки с Вяземским и дискуссии о народности в русской периодической печати 1824–1825 годов. Как и Пушкин, Вяземский чужд пониманию народности в ограниченном, одностороннем смысле. 'Невозможно отделить, отрубить чисто народное от общечеловеческого', — утверждает он, — а те, кто 'превратно и ограниченно понимают общечеловеческое', уклоняются от народного. И 'разве Шекспир не тот же народный поэт в Англии, не та же литературная плоть и кровь ее в 'Отелло' и в 'Ромео', как и в других драмах своих чисто народных и туземно-исторических?'. И еще. 'По мне, все, что хорошо сказано по-русски, есть чисто русское, чисто народное… Неужели Жуковский, который нам передает Гомера, и еще греческим гекзаметром, а не размером песни Кирши Даниловича, должен по части народности уступить ему в отношении к форме, а, например, Хераскову, творцу 'Россиады', в отношении к содержанию'.
Дело здесь, разумеется, не в текстуальных совпадениях (возможно, Вяземский и не был знаком с черновыми заметками Пушкина), но во внутреннем согласии с той концепцией народности, которая сложилась в литературных спорах 1820-х годов.
Народность, по определению Вяземского, является отражением того живого, что есть в 'духовной и нравственной жизни народа' и что 'само собою пробивалось в общественных явлениях и в поэтических созданиях…'. Он чрезвычайно высоко ценит Языкова, в песнопениях которого, близких по духу державинским, 'мысли, чувства, звуки, краски преимущественно, если не исключительно, русские'. Но одновременно он почитает и тех поэтов, которые 'соединены общественными и международными сношениями и условиями, породнились взаимными порубежными переселениями', и еще в 1820-е годы проницательно предостерегал от 'напряженной и пошлой восторженности' или 'квасного патриотизма' в 'Письме из Парижа в Москву к Сергею Дмитриевичу Полторацкому' (МТ, 1827, ч. XV).
Определение Вяземским народности, чуждое односторонности, глубокое и верное для эпохи 1820-х годов, было своего рода анахронизмом в условиях 1840-1850-х годов, когда революционные демократы наполняли его острым социальным содержанием, пониманием коренных вопросов народной жизни.
После выхода номеров 'Санкт-Петербургских ведомостей', на страницах которых появилась статья Вяземского, 29 апреля 1847 года, П. Я. Чаадаев писал ему из Москвы: 'Вам, вероятно, уже известно, что на нее здесь очень гневаются, но что теперь ни скажут о вашей статье, она останется в памяти читающих и мыслящих людей, как самое честное слово, произнесенное об этой книге' (РА, 1866, с. 1086). Чаадаев подразумевал московских славянофилов, имевших полное основание быть недовольными полемическими выпадами Вяземского. Со своей стороны Чаадаев, убежденный противник славянофилов, упрекал Вяземского за то, что тот недостаточно резко, по его мнению, критиковал представителей этого учения.
Указывая на пристрастность критиков в оценке 'Мертвых душ', Вяземский попытался отделить Гоголя от литературы 1840-х годов. Он ощущал внутреннюю связь обличительного, 'трагически карикатурного' пафоса 'Мертвых душ' с критической направленностью произведений писателей натуральной школы, и это влияние Гоголя на современную литературу он пытался всячески преуменьшить, более того, Вяземский полагал, что влияние это было искусственно усилено ('В некоторых журналах имя Гоголя сделалось альфою и омегою всякого литературного рассуждения'). Подобная постановка вопроса, явная направленность статьи против писателей натуральной школы получила резкую отповедь в знаменитом письме Белинского к Гоголю.
Впервые — 'Санкт-Петербургские ведомости', 1847, No№ 90–91, 24–25 апреля, с. 417 и посл. Печатается по изд.: ПСС, т. II, с. 304–334.
' Год: 1847
Добролюбов Николай Александрович
Стихотворения Н. М. Языкова[32]
Языков — тоже славянофил в своем роде, и вот почему нисколько не удивительно, что г. Перевлесский, издавший уже славянскую грамматику и хрестоматию (в которую, впрочем, не попал Языков), издает, между прочим, и Языкова. Стихотворения этого 'певца вина и страсти нежной' до того нравятся г. Перевлесскому, что он, не довольствуясь одним разом, считает нужным, для удовольствия читателей, напечатать некоторые из них два раза в одной и той же книжке. Так, напр., в 1-й части, на стр. 4-й напечатаны три элегии[33], а на стр. 94–95 той же части — те же элегии, только уж каждая порознь. На стр. 96-й 1-й части — послание Т-ву, а на стр. 296-й 2-й части — то же послание с заглавием: 'Татаринову'. Из этого видно, что желание некоторого библиографа, чтобы все русские поэты изданы были так же тщательно, как теперь Языков, — не совсем справедливо. Впрочем, издание г. Перевлесского хорошо тем, что в нем помещены все статьи, какие были писаны по поводу стихотворений Языкова. Вместе со статьями гг. Погодина, Шевырева, Ксенофонта Полевого тут же есть и отзыв Белинского, который повторять нет нужды[34]. Для любителей веселого чтения тут же находится и рецензия 'Библиотеки для чтения', весьма остроумная.
Не считая нужным входить в рассуждения по поводу значения Языкова в истории русской литературы, мы решаемся указать только на одну сторону таланта Языкова, более других почтенную, но менее известную русской публике. На Языкова смотрят обыкновенно как на певца разгула, вина, сладострастия или как на возвышенного патриота, бранившего всех немцев нехристью, прославлявшего Москву, старину и хвалившего
Все это было в своем роде превосходно. Но мы считаем нелишним указать также и на первое время поэтической деятельности Языкова, когда 'шалости любви нескромной, пиры и разгул' воспевал он только между прочим, а лучшую часть своей деятельности посвящал изображению чистой любви к родине и стремлений чистых и благородных. В то время муза его была еще свободна от многих предрассудков кружка, которые заметны в некоторых произведениях последних годов его жизни. Тогда он воспевал родину — не как безусловно совершенную страну, которой одно имя должно повергать в священный трепет, не говоря уже о ее пространстве, ее реках, морозах, кулаках и прочих затеях русской остроты. Нет, источник его тогдашнего сочувствия к родине был гораздо выше: он славил ее подвиги, ее благородные порывы, без всякого затаенного желания приписать их именно известному времени или стране. Он потому любил родину, что видел в ней много великого или по крайней мере способности к великому и прекрасному, а вовсе не находил прекрасным и великим все русское — только потому, что оно народное, русское. В последствии времени Языков уклонился от своего первоначального чистого направления и сначала признал разгул очень хорошею вещью, воображая, что тут сидит русская народность.
