Витязь в барсовой шкуре

пробудишь,
Достиженья не принудишь, и, скорбя, умрешь в стыде.

Хоть страдает сердце страстно, но другое — безучастно,
Если ты упрям напрасно. В чем твой долг, ты сам суди».
Витязь, речью довод строя, слово вымолвил такое:
«Где-то странствовали двое. Проходивший впереди

Пал в колодец, не видавши. Задний, быстро подбежавши,
Вскрикнул: «Горе!» Повздыхавши, молвит другу: «Ты пожди,
Здесь помедли. Я же, ловкий, побегу, вернусь с веревкой,
И тебя моей сноровкой кверху вытяну, гляди».

Тот в колодце дивовался, снизу громко рассмеялся:
«А куда бы я девался? Расскажи, куда пойду?»
Так веревкою своею ты, сестра, обвей мне шею,
Без тебя я не сумею разрешить мою беду».

Дева молвит: «Речь угодна мне твоя, и с правдой сходна.
Витязь добрый, благородно мыслишь ты и говоришь.
Коль, блуждая в чужедали, знал такие ты печали,
Пусть тебе бы отдых дали, пусть ты боль свою смиришь.

Коль в исканьи неустанном хочешь сердцем постоянным
Знать о витязе том странном, о себе он скажет сам.
Кто так долго ждал, дождется и того, что он вернется.
Роза снегом не затрется. Не давай ее слезам.

Как зовемся здесь мы сами, знай, владея именами —
С безнадежными мечтами грустный витязь — Тариэль.
Я — Асмат. Всегда сгораю. Нет тоске конца, ни краю.
Вздох ко вздоху подбираю, и стенаю как свирель.

О красивом, что на воле бродит, сетуя о доле,
Не могу сказать я боле, хоть желала б, ничего.
Тем кормлюсь, что беспокойный привезет с охоты знойной.
Может, вдруг вернется стройный. Может, долго ждать его.

Подожди. Как возвратится, может, сердце в нем смягчится.
С ним смогу я сговориться, и полюбит он тебя.
Сам тебе он все расскажет, сердце скорбное покажет.
И венок — твой разум свяжет — той, о ком скорбишь, любя».

Словно нежный звук напева, слушал он, как молвит дева.
Оглянулись, — слышен слева от прогалин всплеск воды.
Это месяц, весь лучистый, — приближался серебристый,
И они к пещере мглистой поспешают от звезды.

Дева молвит: «Витязь, горе бог твое рассеет вскоре.
Горьких слез иссякнет море. Спрячься там внутри скорей.
Всяк ему да подчинится, или злое приключится.
Может, гневность в нем смягчится, овладеть сумею ей».

В глубь пещеры Автандила дева в спешности сокрыла.
Витязь слез с коня. Светило стрел в колчане острие.
Меч его горит блестящий. Плачут оба. Чаще, чаще
Слезы льют. Поток дрожащий. Скорбь сильна. Не скрыть ее.

Грустный витязь с девой черной в скорби плакали упорной.
Был печален стон повторный. Автандил из-за угла
Видит все, сокрыт стеною. Повод взяв своей рукою,
Вороного за собою дева молча увела.

Автандил в тюрьме, но волен. Он уж больше не бездолен.
Здесь разгадка, — он доволен. Шкура барсова снята.
Он на ней сидит, суровый, витязь, знающий оковы
Тяжкой грусти вечно новой. Слез янтарна красота.

Тех ресниц, того агата ткань сквозная кровью смята.
Но добыча дня богата. Дева жарит дичь ему.
Не смотря, кусок он сунул в рот себе, жевнул, отплюнул.
Он не свеял, он не сдунул тень, что клонит ум во тьму.

Он прилег. Уснул. Но вскоре с болью тайной в разговоре,
Крик за криком, словно в хоре, устремляет он в борьбе.
Палкой в темя ударяет, камнем грудь обременяет.
Дева смотрит и терзает ногтем все лицо себе.

Плача, дева молвит слово: «Почему вернулся снова?
Что в пути ты встретил злого?» Витязь молвит ей в ответ:
«Там охотничьи забавы, царь какой-то в блесках славы.
Ловчих целые оравы. Зверя выследили след.

Вид людей мне был докучен. Крик людской был слишком звучен,
В лес я спрятался, измучен, прочь отпугнутый толпой.
Не погонятся за мною, — завтра выеду с зарею».
Дева с новою тоскою смотрит, взор блестит слезой.

Говорит ему: «Лишь в чаще твой товарищ — зверь рычащий.
Степь кругом и лес молчащий. Горы в сумрачной тени.
В чем имеешь развлеченье? И кому свое томленье
Доверяешь в миг сомненья? Ты напрасно губишь дни.

Сколь обширна ширь земная. Где же та душа родная,
Чтоб, тебя не раздражая, быть с тобою в беге дней?
И, впадая в раздраженье, не уменьшил ты мученья.
Коль умрешь, тут нет спасенья. Этим как поможешь ей?

Он сказал: «Сестра, в певучей речи — свет, как свет есть в туче.
Но для этой раны жгучей на земле бальзама нет.
Пусть уж станет смерть пределом, чтоб душа рассталась с телом.
Стихну сердцем онемелым. Будет в этом нежный свет.

Где под тою же планетой дух явился, в плоть одетый?
Песни, тем же звуком спетой, где знакомая игра?
Кто мои тяготы примет? Тяжесть доли приподымет?
Одного лишь не отнимет мрачный рок — тебя, сестра».

Дева молвила с мольбою: «Если мне перед тобою
Суждено моей судьбою быть как визирем тебе,
Не могу скрываться, зная. В том, что крайность, сила злая.
Ты же все пределы края перешел в своей борьбе».

Витязь молвит: «За твоими здесь словами все как в дыме.
Что сказать ты хочешь ими? Говори ясней со мной.
Как найти могу такого, чтобы в нем была основа?
От страдания немого сам я стал как зверь лесной».

Дева молвит снова: «Знаю, я тебя обременяю.
Но тебя я вопрошаю: если б я нашла кого,
Кто своею доброй волей жить твоей хотел бы долей,
Жить с тобой среди раздолий, — ведь не ранишь ты его?»

Отвечает: «Сердцем буду только радоваться чуду.
Той, которой не забуду, кем безумно брежу я,
С ним клянусь я быть любезным, не коснусь мечом железным,
Как звезде в луче созвездном — вот ему любовь моя».

Дева вышла. Автандила ободряя, говорила:
«Он не гневен». Приходила вместе с ним рука с рукой.
Как звезда с луною ясной. Тариэль четой согласной
Восхищен: «Здесь лик прекрасный солнца с утренней зарей».

Тариэль пред Автандилом как светило со светилом.
Свет по тучкам среброкрылым плавит солнце и луна.
Перед ними алоэ — точно дерево любое.
Семь планет в небесном рое — их краса нежна, сильна.

В чем еще найти сравненье? Вот, не чувствуя смятенья,
Хоть чужие, без смущенья, будто были дружны встарь,
Обнялись, поцеловались, розы губ их раскрывались.
Гиацинты изменялись, обращен рубин в янтарь.

Тариэль, схвативши руку Автандила, вылил муку
В токе слезном. Ту науку четко знал и Автандил.
Шепчет им Асмат внушенья, диво-слово утешенье:
«Да не будет вам затменья. Небо мертво без светил».

Словно утренним морозом холод чуть прошел по розам
Тариэля. Все же грезам дух его еще открыт.
Говорит: «Ответь скорее. Кто ты? Что в уме лелея,
В мир пошел ты? Я, бледнея, даже смертью здесь забыт».

Автандил ему, учтивый, в речи мерной и красивой,
Говорит ответ правдивый: «Тариэль! Смельчак и лев!
Я — араб и приближенный. Край арабов благовонный
Я оставил, весь сожженный, на огне любви сгорев.

Дочь царя, царицу ныне, я люблю. Тебя в кручине
Видел я давно. В пустыне то случилося лесной.
Вспомни день, когда ты, сильный, смерти дал улов обильный, —
Устремивши в мрак могильный нападавших целый рой.

На равнине ты томился. На тебя мой царь гневился.
В ссоре этот гнев излился. Звали мы, но медлил ты.
Звали мы тебя трикраты. За тобой пошли солдаты.
Расцветил ты цвет богатый, все кровавые цветы.

Ты, меча не обнажая, лишь с плеча свой хлыст вздымая,
Ранил, череп рассекая, — свист, и пасть бойцы должны.
Царь в погоню, но в мгновенье ты сокрылся, как виденье.
Всех объяло изумленье. Были мы поражены.

В скорби царь был ночи равен. Разум царский своенравен.
Захотел, чтоб был ты явен, обнаружен перед ним.
Розыск шел, и ходом ярым. Все старанья были даром.
И ни юным ты, ни старым не был ведом, был незрим.

Тут она меня послала, та, пред кем и солнце мало,
Не вполне сияет ало, кто нежнее, чем эфир.
Говорит: «Узнай об этом солнцеликом». И с обетом —
«Все, что хочешь» — как с заветом, я пошел в широкий мир.

Три мне года было срока. Без нее скорбел глубоко.
Я скитался одиноко. Но никто тебя не знал.
Повстречались мне три брата. И на них была подъята
Длань твоя. Страшна расплата. Старший все мне рассказал».

Бой давнишний, что напрасно начат был,