доказывает, что именно жизнь Вины, а вовсе не ее смерть была освободительной силой: что смерть — это просто смерть, и так ее и нужно рассматривать — как месть неизбежного новому.
Вот недавно возведенная в сан женщина-священнослужитель, пришедшая к умозаключению, что феномен Вины говорит о царящем в мире духовном голоде, людской потребности в пище для души. Она призывает толпы со стадионов посещать каждое воскресенье ближайшую церковь, что,
Вот женщины-мусульманки в покрывалах, похожих на птичьи клетки. Они не сомневаются в том, что это безумие по поводу какой-то одной аморальной женщины демонстрирует моральное банкротство и предвещает полный крах упаднического и нечестивого западного мира.
На Вину, вынужденную в свое время кочевать из дома в дом, теперь заявляют свои права в тех местах, откуда она была изгнана: сельская Виргиния, север штата Нью-Йорк. Индия тоже претендует на нее, потому что в ее жилах течет кровь индийских предков; Англия — потому что именно там началась ее сольная карьера; Манхэттен — потому что все легенды нашего времени родились в Нью-Йорке.
Вот гуру культурологии, primo uomo[328], в тысячный раз повторяющий надоевшую мысль, что Вина стала божеством века неопределенности, богиней на глиняных ногах.
Вот два британских психоаналитика. Один, молодой красавец с томным взглядом, написавший «Подмигивание, покусывание, облизывание» и «Секс. На следующее утро», с благоговением говорит о гигантском спонтанном акте групповой терапии. Другой, брюзга старой школы, высокомерно и пренебрежительно диагносцирует: в отклике на гибель Вины обычная сентиментальность берет верх над здравым смыслом, — мы якобы больше не способны думать, можем только чувствовать. Первый называет этот феномен популистско-демократическим. Второй опасается, что это отдает «криптофашизмом» и может дать толчок к появлению новой разновидности толпы, нетерпимой к чужому мнению.
А вот литературные и театральные критики. Мнения литературных критиков разделились; Старый боевой конь — шепелявый Альфред Фидлер Малкольм цитирует «Фауста» Марло: «Тогда стремглав я кинусь в глубь земли. Разверзнись же, земля! Она не хочет мне дать приют, о нет…»[329], — пытаясь построить сложную теорию, согласно которой известность такого масштаба все равно что Прометеева кража божественного огня и плата за нее — этот посмертный ад на земле, где усопшей не дают умереть, она вечно обновляется, подобно печени Прометея, отданная на растерзание ненасытным стервятникам, именующим себя ее поклонниками. «Это вечное мучение, замаскированное под вечную любовь, — говорит он. — Позвольте леди упокоиться с миром». Его грубо осмеивают два молодых озорника — Ник Каррауэй и Джей Гэтсби. Они глумятся над его откровенной элитарностью и вдохновенно отстаивают роль рок-музыки в обществе, хотя в их речах тоже сквозит высоколобое презрение к косноязычию тех, кто выступает теперь на стадионах, повторяя одно и то же, к их нескладным опусам и таблоидным клише с удручающим преобладанием избитых идей о жизни после смерти (Вина будет жить вечно, среди звезд, в наших сердцах, в каждом цветке, в каждом рожденном младенце). «Не слишком-то продвинутые идеи, — язвительно замечает Гэтсби, — и вовсе не рок-н-ролльные».
Среди театральных критиков тоже нет единства. Звучат похвалы спонтанности, импровизаторскому характеру, грубой уличной балаганности этого феномена, но британцы осуждают чрезмерную продолжительность всемирного траура, французы сожалеют, что нет твердой направляющей руки, американцы озабочены отсутствием ведущих исполнителей и жизнеспособного второго акта. Однако вся театральная общественность в унисон жалуется, что к их воззрениям не относятся с должным вниманием, что с ними по-прежнему обращаются как с бедными родственниками, словно с нищими на пиру.
Здесь же продюсеры биографических телефильмов в поисках двойников — они призывают их на прослушивания и пробы. Очереди из тех, кто тешит себя надеждой, растягиваются на несколько кварталов.
Реми Осер тоже здесь, он определяет масштабы этого феномена как результат замыкания цепи обратной связи. Во времена, предшествовавшие глобализации средств массовой информации, вещает он, событие могло произойти, пройти свой пик и раствориться во времени, прежде чем большинство людей на земле успевало его заметить. Теперь, однако, изначальная чистота происходящего почти мгновенно заменяется телевизуализацией. Как только это показано по телевизору, люди перестают действовать, они исполняют роль. Не просто горюют, а изображают горе. Не создают феномен, повинуясь самым простым, спонтанным желаниям, а стремятся стать частью феномена, увиденного по телевизору. И все это так переплетено, что почти невозможно отделить звук от его эха, само событие — от его освещения в массмедиа. От того, что Реми настойчиво называет «моментализацией истории».
Вот пара лохматых «новых квакеров», параноик и мистик, — оба, вероятно, поклонники Гари Ларсона, отрицающие ее смерть: «А тело-то где? Вы покажите мне тело! Она не умерла, просто кто-то хотел убрать ее с дороги, вот и всё, нам нужно брать штурмом Пентагон, ООН, понимаешь?.. Нет, парень, она свободна, только мы недостойны ее, мы должны очиститься, и в час очищения она явится нам, — понимаешь, к чему я клоню? — может, прилетит на космическом корабле. А может быть, примчится на божественной колеснице. Чтобы освободить нас. Как Будда и Иисус, парень, она будет жить».
Телевидение.
У себя в «Орфее», один, я переживаю свою потерю. Обхватив себя руками, я дрожу на зимнем холоде, а мое белое дыхание повисает в морозном воздухе. Я сижу на крыше, в пальто и шляпе, прикрывая замерзшие уши, и пытаюсь удержать образ обнаженной Вины, загорающей средь лета, Вины, потягивающейся и оборачивающейся ко мне с томной вероломной улыбкой. Но сейчас слишком холодно, и потом, везде одно и то же, нет спасения от войны смыслов, белый воздух полон слов.
Я замечаю, что стою и вовсю реву, беспомощно грозя руками слепому небу. Холодные слезы замерзают на лице. Как будто бы эта крыша — Башня молчания, место обиталища живой, обнаженной памяти о Вине, и над нею, беззащитной, если не считать моего присутствия, кружат стервятники.
Сорок дней спустя, вняв обращению Ормуса Камы, толпы покидают стадионы, и жизнь планеты постепенно возвращается в свою колею. По его поручению Сингхи часто появляются в суде, стремясь защитить «торговую марку „Вина“» от грубой эксплуатации. Их мишень — двойник Вины из «новых квакеров», куколка, которая распевает глупую песенку, пока сцена под ее ногами не начинает сначала вибрировать, а затем раскалывается и поглощает ее. Похоже, что вся лавина эмоций, порожденных феноменом Вины, окажется в конечном итоге на невольничьем рынке капитала. Одно мгновение она — богиня, а в следующее — уже торговая марка.
И в который уже раз я ее недооцениваю. Нет никаких сомнений в том, что бизнес не остановится ни перед чем, чтобы завладеть ею и использовать ее, что ее лицо не исчезнет с обложек журналов, что будут появляться все новые видеоигры и компакт-диски, наскоро изданные биографии и пиратские записи, равно как и циничные спекуляции о ее возможном спасении и прочий бред из Интернет-чатов. Правда также и то,
