значит, что я должна гореть там вместо него. Вся эта затея с Виной — дерьмо, я знаю, что это ошибка, но меня никто не слушает, и, когда мы окажемся там, под светом прожекторов, мне, а не кому-нибудь другому придется принять на себя удар».
Вопрос, который я не хочу сейчас поднимать: я тоже сползаю в ад. Чем дольше мы репетируем, тем больше она отдаляется от меня, тем больше раздражает ее маленькая замухрышка, тем яростнее она нападает на Ормуса. Я не перестаю удивляться ее безграничному прагматизму. Ее девиз: все средства хороши, главное — чтобы был результат. Я все время думаю о двери в спальню Ормуса. Является ли эта граница запретной? Или она перейдет и ее в поисках сильнодействующего средства?
За пределы ангара проникли слухи о разногласиях внутри него. Мира подозревает, что в утечке информации повинна замухрышка. Они всё чаще ссорятся; у каждой есть свое мнение, каждая твердо отстаивает свои идеи, стремясь заслужить уважение Ормуса Камы. Мира говорит Ормусу, что он позволяет морочить себе голову техническими штучками, ставит телегу перед лошадью.
— Вы как генералы с их хитрыми бомбами, — говорит она, — как мальчишки с их дурацкими игрушками. Я хорошо знаю клубы, — добавляет она, — я провела на сцене больше времени, чем вы все вместе взятые, вы просто сыплете умными словами, чтобы выглядеть круто, а сами ни черта не знаете. В клубах это все уже вчерашний день, и этого оказалось мало. Люди голодные, понятно? Техника их не накормит, я хочу сказать, что мы должны дать им что-то, чтобы утолить голод, дать пищу их душам.
Ормус слушает.
Но маленькая замухрышка наносит ответный удар, развивая хорошо закругленную теорию, что именно техника вернула музыку назад, к ее корням, которые таятся в атональных призывно-ответных ритмах Северной Африки. Когда рабы пересекли море и им запретили использовать их барабаны, их говорящие барабаны, они стали прислушиваться к музыке ирландских надсмотрщиков, к кельтским народным песням в три аккорда и превратили всё это в блюз. А после отмены рабства они вернули свои барабаны, и появился ритм-энд-блюз, а белые ребятишки подхватили его, добавили громкости, и родился рок-н-ролл. Он снова пересек океан, обратно в Англию и Европу, его трансформировали «Битлз», первая великая рок-группа, которая использовала стереотехнологию, и эта стерео-мутация вернулась в Америку в виде «VTO». Но техника продолжает развиваться, и теперь, с изобретением сэмплинга, можно накладывать даже самую старую музыку на новые звуки, и потом — оп-ля! — в хип-хопе, всё сначала, мы снова возвращаемся к призыву-ответу, назад в будущее. Техника — это не враг, убеждает малышка, техника — это инструмент.
— Что это? — вопрошает Мира, обращаясь к Ормусу. — Семинар по истории или рок-группа? Если она права, тогда музыка — это замкнутая петля, она мертва, пора расходиться по домам. Чтобы идти вперед, разорвать эту петлю, мы должны развивать то, что начала делать «VTO», к чему призывала Вина. Преодолевать границы. Втягивать в себя весь оставшийся гребаный мир.
Это тупик, и что интересно, Ормус, похоже, не желает или не может быть тут лидером и вести за собой. Решение проблемы приходит от Ино Барбера, благодаря которому все становится значительно проще. Ино все еще напоминает инопланетянина: он выглядит безупречно ухоженным в любое время дня и ночи, никто и никогда не видел, чтобы он ел, пил или писал, и он — сама невозмутимость. Ино зовет Миру и малышку к пульту микширования и спокойно говорит: «Я тут подумал, мы можем это объединить». И пока они слушают его электронные повторы, ритмы барабанов, звуки ситара и — да! — Винины импровизации, по мере того как он приглушает, выравнивает и смешивает это бурлящее акустическое варево, что-то проявляется, малышка берет свою гитару и начинает подыгрывать, находя нужные ритмы — или они находят ее, — купаясь в звуковой волне, и Мира начинает петь что-то джазовое, вперемежку со стихами Ормуса и индийскими бол[366], Ормус Кама расплывается в улыбке. Повсюду, во всех многочисленных закоулках ангара, электрики, рабочие сцены, грузчики и ребята из звукозаписывающей компании останавливаются, бросают свои занятия и слушают. Это крик новорожденного. Это ритм новой жизни.
У нас есть группа.
Приходит злобная почта. На самом деле ненависть всегда тут как тут, если есть что-то заслуживающее внимания; всегда какое-нибудь быдло пишет что-то вроде:
Пишут несостоявшиеся Вины, возмущенные, что выбор пал на Миру, а не на одну из них; пуристы выражают свое отвращение к факту эксгумации группы; она должна была остаться в золотом прошлом, которому она принадлежит, не нужно делать из группы зомби; ненавистники лесбиянок высказывают свое мнение — в основном из трех букв — о маленькой замухрышке и всех других сестрах Сафо[367], и это еще самые безобидные письма. Многие корреспонденты присылают написанные неразборчивым почерком послания, в которых утверждают, что именно песни «VTO» о землетрясениях виноваты в нынешней череде катастроф, и советуют группе держаться подальше от опасных тем:
Другие винят Ормуса за долгое безмолвие, называя это предательством. Они полагают, что настоящей причиной молчания группы была его зависть к гениальной Вине и именно он виноват в случившемся. Если бы «VTO» не прекратила выступать, Вине не пришлось бы начинать сольную карьеру, и можно с полной уверенностью утверждать, что она не оказалась бы в Мехико в тот роковой День святого Валентина и сейчас была бы жива.
Есть, однако, корреспонденты и с позитивным взглядом. Они восхваляют пророческую проницательность Ормуса в его старых песнях, его веру в то, что музыка может буквально изменить мир, и умоляют Ормуса использовать свою волшебную силу во имя добра.
На каждого с нетерпением ожидающего Мириного дебюта фэна приходится пятеро таких, которые по разным причинам надеются на ее провал.
В какой-то момент во время долгих месяцев подготовки, еще до того, как мы оказались в ангаре, я и сам позволил себе увлечься этой идеей. Мира рассказывает, что в новом шоу Ормус хочет развить тему двойственности мира — нашего и того, другого, мира, — двойственности, которую он преодолевал большую часть своей жизни. Его занимает идея о стирании границ между мирами, он пишет стихи о любви в этом и том мире и, может быть, о спасении… Когда я понимаю, что он ничего не знает о музыке, которая была до него, — насколько он, пусть и подсознательно, все еще обижен на своего ученого отца, как многое он, должно быть, подавляет в себе! — я, раздосадованный, принимаю это слишком близко к сердцу. Я иду и покупаю гору записей старых опер: «Эвридику» Якопо Пери (1600), либретто Оттавио Ринуччини, «Орфея» Монтеверди (1607), либретто Алессандро Стриджо, и, конечно, Глюка, чья ария была последней из исполненных Виной песен в Текиле. Мне не удается отыскать оперу соперника Пери, Джулио Каччини, тоже на либретто Ринуччини, но я не особенно расстраиваюсь, потому что она не так уж и хороша.
