В Бомбее был дрожжевой хлеб, точнее — его жалкое подобие: сухой, крошащийся, безвкусный — всего-навсего бледная копия его бездрожжевого собрата. Он был «ненастоящий». «Настоящим» хлебом был продававшийся с пылу с жару
Каждый раз, проходя мимо булочной, он чувствует непреодолимую потребность зайти туда. Ежедневная покупка и потребление большого количества хлеба — это в некотором роде его первое эротическое впечатление от лондонской жизни. Как мягок и упруг он между зубами! Твердая хрустящая корочка и мягкая середина: какое чувственное наслаждение дает этот контраст! О белые хрустящие буханки 1965 года, нарезанные и целые! О большие и маленькие булки, датская выпечка, обсыпанные мукой шотландские булочки! О райское наслаждение, хлеб дрожжевой, накорми меня досыта! В публичных домах булочных Ормус без единого возражения платит за возможность аморального наслаждения буханкой. Она может достаться кому угодно, но как только монеты Королевства переходят из рук в руки, эти лакомые кусочки, эти любовные покусывания — его и только его. Восток есть Восток, думает Ормус Кама, а настоящий дрожжевой хлеб есть только на Западе.
Стэндиш купил ему гитару. Набив карманы свежими булочками, Ормус сидит в парках, пробуя разную технику игры, в поисках нового голоса, который бы соответствовал его новому бытию в этом новом для него мире. Первичный результат отличается от неистового хард-рока, которому он когда-то отдавал предпочтение и к которому он всегда будет возвращаться, если того запросит душа. Его новый голос, однако, нежнее, выше, тексты песен длиннее, мелодии сложнее, они пересекаются, взмывая вверх и обвивая друг друга, как танцоры. Малл Стэндиш выбрал одну из них для записи: «She (The Death of Conversation)»[175].
(Переговариваются барабаны: ракатака-такатак. Энергичная гитара. Рожки. Уаа ууп-ууп уаа, уаа ууп- ууп уаа. Насыщенный, сочный звук, ничего похожего на характерные для того времени скрежет и громыхание. Это звучит ново. Также, как и этот голос, который говорит о чем-то необъяснимо личном, но каким-то неведомым образом делает слушателя своим собеседником.
Ормус снова пользуется успехом у дам. Сраженные его красотой, грациозностью его походки, они не дают ему прохода на улице. Одинокий город широко открывает перед ним свои двери. Иногда он признается, что он тот самый новый парень с «Радио Фредди», и ощущает первые, изумляющие его, ласковые прикосновения западной славы, к которым так легко привыкаешь.
Вскоре ему уже не верится, что он когда-то был индийцем, с семейными связями и глубокими корнями. В раскаленном зное настоящего времени все эти вещи увяли и отошли в прошлое. Сама принадлежность к конкретной расе уже не кажется такой уж постоянной. Он убеждается в том, что людям трудно определить, кто он. Он однажды уже сошел за еврея, а теперь, когда на него стали обращать внимание девушки на мопедах, мотоциклах, за рулем «бабблов»[177] и «Мини»[178], девушки с приклеенными ресницами, в высоких сапогах, резко тормозящие и предлагающие подвезти его, — эти девушки принимают его за итальянца, испанца, цыгана, француза, латиноамериканца, индейца или грека. Он не принадлежит ни к одной из этих национальностей, но он ничего и не отрицает; во время этих кратких, обыденных встреч он принимает защитный окрас, предлагаемый ему его визави. Если ему задают прямой вопрос, он всегда говорит правду, но его все больше смущает то, что люди, особенно молодые женщины, находят его подлинную национальную принадлежность сексуально привлекательной по каким-то глупым, нелепым причинам.
Здесь он — на границе кожи. Они встречаются с Маллом Стэндишем за чашкой кофе в кафе «Брак»[179] в Челси. «Мы ничего не собираемся скрывать, — заявляет Стэндиш. — Мы просто не будем раздувать это, иначе ты до конца дней застрянешь в музыкальном этническом гетто. Кроме того, мы соврем насчет твоего возраста. Почти тридцатник — не самый подходящий возраст для начала музыкальной карьеры. Это страна наэлектризованного детства».
Поглощая чудесный белый хлеб с маслом, порции которого под белой салфеткой приносят мрачные официанты «Брака», все больше раздражаясь и не скрывая своего презрения, Ормус раздумывает над тем, как связаны между собою факт отказа от своей расы и успех, и убеждает себя, что нет ничего недостойного в том, чтобы взять сценическое имя. Слышал ли кто-нибудь когда-либо об Иссуре Даниеловиче, не говоря уж о Мэриан Монтгомери, Арчибальде Личе, Берни Шварце, Стэнли Джефферсоне, Аллене Кёнигсберге, Бетти Джоан Перске, Камилле Джавал, Грете Густавсон, Диане Флак, Фрэнсис Гамм или бедняжке Джулии Джин Милдред Фрэнсис Тёрнер, пока они не сменили свои имена? Эрте, Эрже, Эллери Куин, Уиги… Вся история псевдонима служит ему оправданием. И все же в конце концов он понимает, что не может этого сделать. Он останется Ормусом Камой, но пойдет на компромисс. Группа не будет называться его именем, хотя подобранные Стэндишем музыканты работают в разных местах и приходят только на репетиции и запись. Он назовет свою первую группу в честь того места, где он впервые встретил Вину. «Ритм-центр». «She» в исполнении «Ритм-центра». «Мне это нравится, очень нравится, — говорит Малл Стэндиш, потягивая кофе и поглаживая набалдашник трости. — Да, в этом есть свой кайф».
«И слава богу, — добавляет Стэндиш. — А то я боялся, что ты захочешь назвать группу „Белый хлеб“».
Когда будет уже слишком поздно что-либо изменить, Ормус обнаружит, что Стэндиш издал липовую биографию новой звезды, где будет всё: «плавильный котел» и «лоскутное одеяло», сказка о смешении генов, упор на полные тяжких испытаний годы, проведенные в притонах европейских городов, всех, кроме Гамбурга (чтобы избежать сравнения с «Битлз»). Бедность, отчаяние, преодоление, сотворение себя. Когда Ормус узнает об этом, он попытается призвать к ответу ни в чем не раскаивающегося Стэндиша, и тот объяснит ему непреложный закон: правда никому не нужна, а такое резюме дает ему возможность далеко пойти. Очень далеко. Сказочно далеко. «Ты только пой свои песни, сынок, и предоставь дяде Маллу делать бизнес».
Много позже Ормуса Каму будут забрасывать колкими обвинениями в том, что он отрекся от своих корней. Но к тому времени Малл Стэндиш уже будет в мире ином.
Стэндиш спрашивает о своих мальчиках, и весь его облик меняется. Пробивной, всё повидавший на своем веку человек уступает место более уязвимому и нерешительному.
— Что они говорят? — пускает он пробный шар, чуть поморщившись, скрестив слегка приподнятые над столом руки, будто готовясь к удару. — Что они говорят обо мне? Она травила их своим ядом два десятка лет, настраивая против меня. Безопасно ли там для них? Бог знает. Она сумасшедшая, ты знаешь, ты это сам поймешь. Но им все равно. Она всегда была с ними, а у меня нет оправдания. Я ушел, бросил их, сменил свою, как это теперь называется, ориентацию. Мое увлечение Востоком. Я ничего не могу с этим поделать. И вот теперь я здесь, хотя, возможно, уже слишком поздно, и у меня не получится стать… я хочу стать хорошим, настоящим…
— Отцом, — говорит Ормус. — Вот слово, которого вы избегаете.
— Значит, они меня ненавидят, да? Можешь сказать прямо, я выдержу. Нет, лучше соври.
Ормус рассказывает ему о своей беседе с Антуанетт Коринф. «Тебе это может показаться странным, но я хочу, чтобы они сблизились с ним, — сказала она. — Но он сам должен завоевать их расположение. Бог
