Дима засмеялся.
– Сашка! Ну кому я в Израиле нужен!
– Не скажи, не скажи. Талантливых русских они, если сразу уничтожить не смогли, к себе перетягивают. А вы и рады…
– Ну откуда ты так хорошо эстетов знаешь? – мирно спросил Дима.
Сашка вдруг широко улыбнулся и сразу стал на какой-то миг похож на себя прежнего.
– Ладно, – сказал он, – шучу. Давай-ка тему сменим. Не привык я, что друзья из другого департамента, все время дергаюсь.
– А ты не дергайся. Я же не дергаюсь. Из другого, так из другого – все равно же друзья.
– Сладко поешь… Но ведь тебе-то чего дергаться? Нос мертвый…
Дима засмеялся, и Сашка засмеялся тоже.
– Нам тут, знаешь, – сказал Сашка, – на политзанятиях хохму рассказали. Кто-то там у них из Гэллапа дал всяким почитать кусок из их же Декларации независимости. Ну, что каждый человек наделен всякими там правами… Но не говорил, откуда взято, а просил самих догадаться. Так все ответили, что это из марксистских документов, и не согласились! С собственной же основополагающей концепцией! Во дожили они, а?
– Я что-то слышал об этом… Кстати, – оживился Дима, – могу тут же предложить встречный эксперимент. Слушай!
– Э, э! Надо мной эксперименты…
– Да это не больно, – Дима прищурился, взглянул на дымное небо, припоминая. – «Каждый художник, каждый, кто себя таковым считает, имеет право творить свободно, согласно своему идеалу, независимо ни от чего.» Кто мог такое сказать, как по-твоему? Из очень известных, сразу говорю.
Сашка нахмурился. Он чувствовал подвох, но распознать его не мог. Смысл цитаты был для него однозначным.
– Чьи… – пробормотал он. – Речи такие, в общем, эстетские. Как его – за кордон-то дернул зимой, в газетах много писали…
– Холодно, – ответил Дима. – Не угадал, – достал блокнот, полистал. – А вот это? «Жизнь, отраженная в произведениях литературы и искусства, может и должна выглядеть возвышеннее, ярче, концентрированнее, типичнее и идеальнее, а значит, и более всеобъемлющей, чем обыденная действительность.»
Сашка поджал губы.
– Ну и что? – спросил он.
– Чье это? Человек тебе наверняка известный.
– Да я откуда знаю? Критик… что я их, помнить должен, что ли? Мне своих дел хватает!
– Да я же, в конце концов, не фамилию требую, – Дима спрятал блокнот. Игра надоела ему. Встреча не помогла. Напротив. На какие-то полчаса она отвлекла от боли, но полчаса прошли. Сашка стал далеким- далеким. Разговор с ним стал таким же унизительным, как с Нею.
– Ну, говорю – критик.
– Ты-то с этим критиком согласен? Или нет?
Сашка потер щеку.
– Черт, ну что из-за фразы одной пристал? Бред какой-то… Повтори.
Дима опять нашел цитату, повторил. Сашка утвердительно кивал почти после каждого слова.
– Наш критик, – сказал он, когда Дима закончил. – Все верно, не подкопаешься. Обыденную действительность я в рот пихал. Во всяком случае, я так тебе объясню, – его голос все больше наливался уверенностью. – В первой цитате есть слова «имеет право». Значит, что-то диссидентское, хоть режь меня. А во второй – указание. Сказано: «должна». Значит, что-то наше. Логично?
– Более чем, – сказал Дима и захлопнул блокнот с треском. – Так вот, слушай, защитник. Вторая – это Мао Цзэ-дун ляпнул, перед самой культурной революцией. Чтоб, значит, знали, кого метелить за невозвышенность и неидеальность. А первая – Ленин.
– Не заливай, эстет! – вспылил Сашка. Он был красен. – Не мог он этого! Прозаливаешься!
– Сам не слышал, – сказал Дима, – но читал.
– Такой работы в программе нет!
– Это не работа. Это из Клары Цеткин – «Воспоминания о Ленине».
Некоторое время шли молча.
– Убивать надо таких эрудитов, – решил Сашка наконец. Дима покорно кивнул. – Или к нам, реакторы чинить в рабочем положении. Чтоб хоть какая-то польза была.
Дима опять кивнул. Потом сказал:
– Я знаю.
– Ну, кроме шуток, Дымок! Выкопал что-то скабрезное – так держи при себе! Нет, обязательно надо показать: я умный! Вы быдло тупое, а я – пуп земли!
Дима не ответил. Сашка покосился на него.
– Да ладно тебе, – примирительно сказал он, – уж и надулся… шучу. Но вот по совести скажи – зачем ты это? Думаешь, умней тех, кто программу составлял? Да они эту твою Клару сто раз читали вдоль и поперек!
– Уверен? – спросил Дима.
Сашка даже фыркнул от возмущения.
– Это ж их работа! И раз не включили в список – значит, что-то с ней не фонтан. Да мало ли чего эта Клара набрехала? Может, она мемуар свой писала в маразме уже и Ленина с каким-нибудь Бухариным перепутала! За руку ее ловить не захотели, авторитет ее ронять незачем, все ж таки ветеран. Но и читать не рекомендовали. Логично? А ты только мозги себе и другим пудришь попусту!
Дима не ответил. Тоска была страшная – он даже шел с трудом, подгибались колени от какого-то странного душевного бессилия. Сашка покосился на него опять.
– Я ж говорю, наркоман! – воскликнул он радостно и снова хлопнул Диму по плечу. Дима отшатнулся. – Что, доза кончилась – ширнуться пора? Или, Дым, говори как на духу – эстетка какая-нибудь не дает?
– Не дает, – сказал Дима.
– Вот она, любовь-то свободная! Жена всегда даст! Жениться тебе надо, Дымок…
– Ну, лады, Сашка, – сказал Дима. – Двигаться мне пора, извини. Дело срочное.
– Ну ни фига себе! А я думал, мы заскочим куда-нибудь, встречу отметим… квакнем как следует, я при деньгах… Я бы с ребятами тебя познакомил.
– Спасибо, не стоит. В другой раз. Счастливого плавания…
Ведь друзья же, думал Дима, бредя по набережной один. Вместе в космонавтов играли…
Он перекусил на Балтийском вокзале. Еда, как гарь, осела в организме. Некуда было себя деть. Он достал блокнот, поводил карандашом бесцельно. Ничего не слепилось. Нащупывая двушку, он зашагал к телефону, сам еще не зная, куда будет звонить. Звонить Ей уже не имело смысла – такси давно пришло. И давно ушло.
Почему-то позвонил Олегу Шорлемеру, уже настоящему художнику, не терпевшему Димину мазню, но разрешавшему застать себя телефонным звонком раз или два в месяц. Олег был старше Димы лет на семь. Он слушал «голоса», знал точно, кто и как сидел при культе, кто и почему в опале и в фаворе ныне, с кем опасно откровенничать, какие резолюции принял неделю назад подпольный Союз возрождения КПСС, и какие новые действия на будущей неделе предпримут правозащитники; фамилии Сахарова, Орлова, Григоренко, Богораз и прочих, которых Дима никак не мог выучить, Олег поминал ежеминутно и давал понять, хотя никогда не говорил об этом прямо, что коротко знаком с ними всеми. Писал он в абстрактной манере, а в свободное время, чтобы было на что есть, рисовал для демонстраций портреты членов Политбюро.
Не отвечали долго, но ответили. Олегов голос сказал браво:
– Шорлемер на проводе!
– Привет, Олег. Это Дима. Не помешал?
– А-а, здравствуй, – голос сразу потух и стал усталым. – Нет, конечно, не помешал, что ты, – произнес голос, отчетливо давая понять что, конечно же, помешал. – Давненько не имел чести тебя услышать, душа моя. Что поделываешь?
