И ушла, не оборачиваясь.
Джамшид Акопян с бокалом в смуглых пальцах сразу пересел за мой столик, и мы оба смотрели ей вслед до тех пор, пока она не скрылась в аллее, ведшей к стоянке гравилетов.
– Наводишь сожженные мосты? – спросил он.
Я молчал.
– Все будет нормально, не переживай.
Я молчал.
– Тему закончил?
– Видимо, закончу сегодня.
– Ну, и? Продолжаешь считать, что прав?
Я пожал плечами.
– Причем здесь правота или неправота? Есть факт. Почасовыми выборками я его установил. Теперь разматываю весь клубок.
– Но ты понимаешь, что интерпретация в принципе неверна? Более того – она унизительна! Выживание Человечества зависело от какого-то мальчишки! Ведь он даже не гений! Он ведь неизвестен никому, он ведь даже следа не оставил!
Я широко повел рукой.
– Вот его след.
Показал на Джамшида, потом на себя.
– Это тоже его след.
– Демагогия! – раздраженно проговорил Джамшид. – Так можно тянуть причинные цепочки до бесконечности. Ткнуть в любую архейскую амебу и сказать: открытие колеса – это ее след. Ткнуть в первого попавшегося бронтозавра и сказать: открытие противооспенной прививки – это его след. Надо же знать границы между формальной и реальной причинностью!
– Это азы, – с задавленной яростью сказал я. – Я тычу не в амебу, не в бронтозавра. Я тычу в художника.
– Ну какой он художник? Кто слышал? Будь он масштаба ну хотя бы… ну, этого, они же были знакомы, ты сам говорил… почти одновременно начинали… Шорлемера!
– Тут тоже не все ясно, – процедил я.
– Ах, даже так?!
Помолчали.
– Тема некорректно сформулирована. Я буду против тебя на Ученом Совете. Извини.
– Твое право.
Он не уходил. Пригубил своей шипучки, повертел в пальцах резной, словно морозным узором покрытый бокал. Солнце клонилось к лесу на горизонте. По безветренной воде то тут, то там вдруг расходились медленные круги – бегали водомерки.
– Клев сейчас… – мечтательно, как-то очень по-русски проговорил Джамшид.
Я не ответил.
– Лицо у тебя нехорошее, – негромко сказал он. – Переживаешь очень?
– Да, – сказал я.
– Ты хоть с приличными ребятами дело имеешь, – утешил он.
– В том-то и дело. За сволочей не страдаешь так.
– Не скажи. Когда целый год – грязь, потом еще год – грязь, потом еще год – грязь, потом – кровь, потом – и грязь, и кровь, а эти пауки в банке не унимаются, и ни одного мало-мальски приличного человека нет среди них… а внизу – ни правых, ни виноватых, все виноваты, и все правы, а трупы так и отлетают!
– Нити в Москву пошли? – осторожно спросил я.
Он горько усмехнулся, вертя бокал в пальцах.
– Какие там нити? Веревки.
– Из обеих республик, естественно?
– Естественно. Но не только. Там еще сложнее оказалось, Алексей. И еще безнадежнее.
Он как-то сразу утратил воинственность, с которой нападал на меня. Словно даже постарел.
– Ну что, по коням? – спросил я и встал.
– Пошли, – глухо сказал Джамшид. Скулы у него прыгали. – Поработаем.
Мимо них, грохоча мотающимся от обочины к обочине прицепом, промчался шальной грузовик и прервал единство. Пряча лицо у Димы на груди. Инга перевела дух, и, когда лязг затих в ночной туманной дали, тихонько сказала, так и не сняв руки с его плеча:
– Вот теперь я к тебе точно не пойду.
Дима улыбнулся.
– С такою речью страстной нас оставлять одних небезопасно.
По ее молчанию он понял, что «Ромео и Джульетту» она тоже не читала. И фиг с ними, подумал он.
– Ну что такого ужасного может произойти? – спросил он чуть дрожащим голосом.
Инга опять запрокинула лицо, заглядывая ему в глаза.
– Добрый хищник, – нежно сказала она. – Подходит мягко, смотрит снизу и жалобно так говорит: можно я тебя съем?
– Просто очень хочется тебе картины показать. Правда. Я сейчас фонарик выволоку карманный, и буду тебе по одной их носить, ладно? Не уйдешь, пока я буду корячиться по лестнице?
– От кого уйду? – она неумело погладила его шею, потом коснулась губами его подбородка и тут же отпрянула. – Я дура, прости. Все прошло. Идем.
И первой шагнула вперед.
Тетя Саша уже спала. На цыпочках они миновали темный коридор. Половицы скрипели оглушительно. Вошли. Инга сразу выскользнула из туфель. Дима притворил дверь и зажег свет.
Вот его комната: выцветшие, отстающие от стен обои, трусы и носки на по-летнему холодном радиаторе, холсты, бумаги, завалы книг. Окно. Раскладушка. Роден на стене.
И здесь – она.
– Извини, я никак не ожидал принимать гостей…
– Все в порядке.
Он подошел к «Пляжу». Замер на миг, вцепившись пальцами в простыню. Только бы она поняла, думал он. Только бы ей понравилось!
– Интересно, – сказала Инга, приближаясь беззвучно в капроновых подследниках. Левый был окровавлен едва ли не наполовину. – Что было бы, если б я не у тебя спросила дорогу?
– Пятка была бы цела, – ответил Дима, с сочувствием глядя, как она прихрамывает. Она подошла, уже совсем по-родному положила ему руку на плечо. Без туфель она стала еще чуть ниже ростом.
– Я серьезно, – сказала она. – По-моему, было бы ужасно.
– По-моему, тоже, – сказал Дима и обнял ее за плечи, спокойно и нежно, как жену.
– Вот что я хотел показать тебе больше всего. Это последняя. – Дима сдернул простыню.
Инга поправила очки. Не дыша, он следил за ее лицом. Инга была разочарована, хотя старалась не показать этого. Покосилась на него виновато, вновь уставилась на полотно.
– Красиво… – неуверенно сказала она. – Море такое теплое…
– А теперь, – Дима показал пальцем на шнурок светильника, – дитя мое… Дерни за веревочку – дверь и откроется.
– Какая дверь? – не поняла Инга. «Красную Шапочку» она, видимо, тоже не читала. Или забыла. Ну и фиг с ней, с Шапочкой.»
– Главная, – сказал Дима.
Инга дернула.
И вздрогнула – он отчетливо почувствовал это лежавшей на ее узких плечах рукой и бедром, касавшимся ее бедра. Лицо ее озарилось багровым светом, брови сдвинулись.
– Как ты это сделал? – отрывисто спросила она.
– Полгода химичил, – пояснил он.
– А свет?
