— Я тебя понимаю. Но здесь свобода — это деньги. Без них свобода — говно. Ты скоро поймешь. Не бойся. Тод все устроит. Знаешь что, будешь пока у меня жить. А дальше видно будет.
Теперь Мальцев ощущал себя в этом чужом, местами вообще не спящем городе, как во время отпуска. Приятному бездумью мешала лишь будившая порою по ночам навязчивая мысль о грозящей ему опасности.
Приютивший его француз болгарского происхождения держал себя радушным хозяином. Проснувшись поздно утром, Святослав бродил по трехкомнатной квартире Тода, готовил себе в сверкающей кухне завтрак, выпивал стакан ледяной водки, затягивался сигаретой и думал, что не может же на самом деле честный человек обладать вот так трехкомнатной квартирой. Кроме того, Синев как-то небрежно бросил, как в колодец, слова: «Я делаю дела». Эти слова затаились в возрастающем недоверии Святослава к этому человеку. Вечерами Синев приводил распутных молоденьких баб — у некоторых были расширенные зрачки — вытаскивал из холодильника бутылки, пил и повторял время от времени, что надо быть милым с советским гостем. Мальцев, пьянея только телом, всматривался в Тодора — в его длинное, не лишенное смазливости лицо — с неясной тревогой.
С наступлением ночи Синев указывал одной из девиц на Мальцева… Эти француженки Святославу не нравились. Они кричали страстными голосами глупые слова, называли его цыпленком, капустой… Они торопились, жадничали, принимая любовь за взрыв, неистовство. Из их тела была изгнана нежность, без которой страсть суха.
Утром Мальцев брезгливо отодвигался от женского тела. Уходящий Синев хлопал его по плечу, давал денег, жизнерадостно двигался:
— Гуляй! Мне не жалко. Трать! Отдашь, когда сможешь… Так, для формы, подпиши расписочку.
Подписанные Мальцевым бумажки он запирал в секретер.
Выйдя на улицу, Мальцев долго бродил, глядя на город и прислушиваясь к себе. Деньги для него уже становились силой, и он не хотел с нею расставаться. Это было удивительно, странно ново.
Мальцеву, всем его друзьям, знакомым, родным в жизни всегда недоставало нескольких рублей: на рубашку, на еду, на бутылку. За деньгами гнались, чтобы сразу обменять их на необходимое, потому и обыденное. Сами по себе деньги не имели ни цены, ни силы — на них можно было обменять-купить ограниченное число товаров. В основном, все давала или не давала власть. Те, у которых было много денег, радовались и страдали. Купив все, что можно было купить, и привыкнув к купленному, страдали от избытка денег, даже получестно заработанных. Что купить? За страданием от избытка приходило страдание от страха: власть не любит богатых, от сытости до недовольства — шаг один, быстрый, часто незаметный. Власть считает: человек должен надеяться на лучшую участь — не искать и не добиваться ее. Поэтому — злая судьба — могут спросить у тебя, а не у соседа, откуда достаток. Поэтому не сосед, а ты покатишься туда, куда Макар…
Нет, деньги не имели большой силы и не давали власти. Тут действительно до коммунизма как будто недалеко.
Мальцев вспомнил, как в спорах с друзьями он утверждал, что на земле существовало и существует два и только два рода власти: власть власти и власть денег. Друзья, разумеется, считали, что должна властвовать справедливость.
Он остановился перед уродливым зданием ЮНЕСКО, покачал головой и излишне громко выпалил со злостью: «Потому вы все — в лагере, а я — в Париже!»
Мальцев чувствовал, как полны силы эти сотни франков у него в кармане. Деньги были здесь кровью жизни. О них люди говорили с почтением. Их жаждали, не боясь, не презирая. Они могли дать спокойствие и уверенность в завтрашнем дне.
Он был рад понимать.
Это было единственное, что пока радовало. Остальное было темным, зыбким. Приютивший его француз болгарского происхождения вонял за версту западней. Хорошо, что тот считает его наивным советским парнем. Все-таки жаль, он оказал ему, Мальцеву, гостеприимство.
Собранные деньги Мальцев положил в сберкассу. Он уже знал, что может открыть счет в банке, но боялся этого капиталистического слова — банк. Советскому рядовому гражданину госбанк, как волку луна. Мальцев никогда не бывал в подобных учреждениях — проходил мимо ворот и стоящих милиционеров, ощущал неприятное почтение и забывал. Теперь мир перед глазами был другой, а чувство — прежнее.
Он дождался того вечера, когда Синев с невниманием в глазах сказал:
— Слушай, сделай одолжение. Да и тебе же интересно будет. Поезжай в Турцию. Дам тебе адрес моего друга. Будешь жить у него. Он даст пакет. Привезешь его мне. Сам бы махнул, да времени нет. Если согласен, выедешь этак через недельку. Как?
Небольшим усилием Мальцев заставил свой голос остаться прежним:
— О чем речь… это же бесплатная туристическая поездка! Конечно…
Отвернувшись, Синев улыбнулся… Мальцев все же разглядел угол его рта. На кухне Мальцев, пробормотав: «Сволочь, ну и сволочь», — проглотил большой кусок сливочного масла. Поездка в Турцию, расширенные зрачки тех парней, которых Мальцев покалечил, и тех девиц, с которыми переспал, — все сходилось и выливалось в вывод: его принимали за дурачка.
В тот вечер Мальцев был в ударе. Заставлял девиц и Синева пить по-русски, и накачал их всех. Выпил он много — но масло спасло. Оставшуюся на ногах девицу пришлось утомить не водкой, а собственным телом.
Под утро Мальцев, добыв из кармана брюк Синева ключи, открыл секретер, нашел расписки… Выходя из квартиры обернулся и сплюнул.
Он был вновь победителем.
Рассвет втискивался в улицы. Мальцев шел размашистой походкой, но все в нем, ежесекундно ожидая нападения, продолжало оставаться напряженно твердым. Умом он знал себя в безопасности, но привычка была сильнее. «Если не считать тех двух насосавшихся наркотиков самоубийц, эта бывшая столица мира — просто рай земной», — думал Мальцев. На самых темных улицах Парижа, когда ему доводилось встречаться с молодыми веселыми парнями, мышцы напрягались до боли… парни проходили мимо. Однажды хиппиобразный малый толкнул его — и извинился. Мальцев простоял с открытым ртом несколько минут.
Где же, черт подери, ежесекундная преступность в этой анархической людной Европе? Люди здесь были веселы, это он видел: ни ругани в метро и автобусах, ни очередей… и создавалось впечатление, что французы не боятся власти. Это было невероятно. Этого Мальцев понять не мог, силился — и не мог.
Как-то Синев отматерил стоявшего на перекрестке полицейского. Мальцев сжался, ожидая погони и ареста. Ничего не произошло. Не бояться власти казалось ему опасной глупостью. Общество, живущее в демократии и не боящееся власти, — теряет в конце концов инстинкт самосохранения. Люди, выбирающие власть, должны ее опасаться, — и быть сильнее ее. Пренебрежение к власти рождает диктатуру… не один народ так проморгал свою свободу. Кому-кому, а русскому это известно.
Пронизывая мыслями запрещенное прошлое своей страны, Мальцев чувствовал, как возвращается к нему бодрость. Забытое не существовало. А он знал и помнил. Это спасало его от тоски и скуки в самые тяжелые дни жизни. Без крамольных идей Мальцев давно уже либо совершил бы непоправимую глупость — сказал бы, подчиняясь безумной необходимости, опасную для власти правду, либо попросту спился бы, как множество других, не знавших, но глубоко ощущавших невыгодность несправедливости.
Шагая по улицам Парижа, Мальцев в то утро забыл, что крамольных мыслей в этой стране почти не существует. Когда он вспомнил, где он находится, жизнерадостность уже прочно сидела в нем.
«Надо жить, а там видно будет», — подумал он, устраиваясь в маленькой гостинице неподалеку от площади Нации.
У Мальцева оставалось совсем мало денег, когда на улице он увидел двух парней в плащах… они шли к нему. «На морде это у них написано», — подумалось Мальцеву. Он прожил в этой гостинице неделю, тихо-мирно, как на пустынном пляже. Это не могло долго продолжаться.
— Месье Мальцев?
— Да.
— Простите, мы из Министерства внутренних дел. Мы вас ищем вот уже несколько недель… Вы же
