– Без конверта, просто сложенный вчетверо листок. И надписан поверху: Малянову.
– Дай!
– Мы прочитали, извини… раз уж без конверта. Ничего не поняли, чушь полная. То ли кто-то подшутил, то ли после такого же вот снятия стресса перепутал ящики… или дома…
– Или города, – добавил Бобка.
Малянов развернул листок. Точно, тетрадка. В клетку. Небо в крупную клетку.
– А руки-то дрожат, – с отвращением сказала Ирка. – Позорище. Пьяндыга подзаборный.
Руки дрожали, и душа дрожала, как заячий хвост. Началось. Началось. Глаза Малянова раз за разом пробегали коряво написанные, неровные, бессмысленные фразы: «Если вам дороги разум и жизнь, держитесь поближе к торфяным болотам. Само ломо. Мы не шестерки! Отрежь хвост. Вечер».
Он медленно, как черепаха, сглотнул. Поднял взгляд на жену. Она смотрела на него безмятежно и чуть иронично. Или чуть презрительно.
– Хотела выбросить, но не решилась, – сказала она. – Как ни крути, тебе адресовано. Может, секреты какие-то, – усмехнулась. – И вообще, это было бы неуважительно по отношению к главе семьи.
– Генри Баскервилю жена Стэплтона писала про торфяные болота, – не утерпел Бобка. – Только у нее было наоборот: держитесь подальше!
– У буржуев всегда все наоборот, – изо всех сил стараясь, чтобы голос его не выдал, проговорил Малянов. Листок трясся в руке. Малянов протянул его Ирке. – Конечно, кинь в ведро. Ребята, наверное, балуются. Может, это вообще знатоку торфяных болот Малянову-младшему. Видишь, как он сразу расшифровку начал.
– Мы эту версию отрабатывали, – солидно пробасил Бобка. – По нулям.
– Ну я не знаю, – сказал Малянов.
Легким пролетающим движением руки Ирка взяла из его трепещущих пальцев письмо и послушно двинулась на кухню, где под раковиной стояло помойное ведерко. Малянов смотрел ей вслед и думал: она действительно не понимает? Или, подобно ему, мужественно делает вид? Храбрость или черствость? Помнит ли она, как этот вот отца уже переросший симпатяга, а тогда – трехлетний ласковый бойкий лопотун тужился у них на коленях до слез до побагровения: «Ы-ы-ы! Ы-ы!», и не мог произнести ни слова? То есть помнит, конечно, еще как помнит – но связывает ли с тем, что происходило потом и продолжает происходить теперь? Или для нее эта история и впрямь сразу кончилась, как только Вечеровский бесследно исчез из своей квартиры – то ли действительно уехал на Памир, как собирался, то ли нет – и Бобка после трехдневных невыносимых мук, трех дней ада кромешного сразу вновь залопотал? И, как вообще свойственно женщинам, разделяющим жизнь на ящички: это – отдельно, это – отдельно, а это – само по себе, и не сметь перемешивать, она запихнула все, тогда происходившее, в герметичный бокс, тщательно его опечатала и уже ни за что не заглянет туда?
От ответа на эти вопросы зависело очень многое. Зависело все. Зависело, понимает ли она, что происходит с Маляновым, или просто махнула на него рукой и терпит, потому что Бобка. Зависело, едино они живут или просто притерто. Но Малянов никогда не смел спросить. Он боялся, Ирка элементарнейшим образом не поймет, о чем речь. И это будет значить, что – всего лишь притерто.
Если едино – все обретало смысл. Если притерто, то… то – лучше, как Глухов.
Он обнял сына за плечи и тихонько, чтобы Ирка не слышала, спросил:
– Сильно волновались вчера?
– Спрашиваешь, – так же тихо ответил Бобка. И чуть смущенно, но честно добавил: – Па, ты, пожалуйста, пока не реанимнулся, не дыши ни меня.
Сквозь ком в горле Малянов засмеялся и пошел в душ.
И только в горячем потоке, когда смотанные похмельем в маленький и тугой, болезненно болтающийся клубок извилины в башке начали, удовольственно покряхтывая, расширяться и распрямляться, заполняя весь черепной объем, Малянов, вновь вспоминая и переживая молчаливое исчезновение Фила – хотя о чем ему было с нами, дезертирами, еще говорить? – вдруг сообразил. И зубная щетка, мирно елозившая по зубам, вывернулась из вдруг снова ставших неповоротливыми пальцев и больно ударила в десну.
Малянов опустил руки и несколько секунд стоял как оглушенный.
Вечер – это Вечеровский. «Вечер» в записке – это подпись.
Это письмо от Фила, вот что это такое.
Одному Мирозданию известно, как оно очутилось в ящике и что значит.
Повеяло холодком. Значит, открылась дверь в ванную. Точно; сквозь полупрозрачную полиэтиленовую занавеску Малянов увидел смутный Иркин силуэт.
– Ты как тут? – спросила Ирка громко, чтобы Малянов расслышал ее сквозь бодрый плеск.
– Отлично.
– Сердце?
– Нету.
– Да ну тебя, Димка! Я серьезно. Не делал бы ты воду такую горячую – замолотит сердчишко с бодуна.
– Метода выверена, – ответил Малянов. – Я потом холодненькой окачусь.
– Ну вот тогда тебя кондратий и хватит. Сосуды-то уже не те!
– Сосуды-то как раз те, – сказал Малянов. – Содержание в них не то.
