— Замечательная музыка. Так и хочется танцевать, — остановилась и сказала искусительно: — Я вас так стесняюсь.
— Правда, давайте потанцуем, — вдруг тоже как-то застеснявшись, предложил Симагин.
— А ваша жена? — спросила Таня. — Она вас поймет?
— Не знаю, — честно сказал Симагин.
— Скажите, Андрей Андреевич, — она огладила платье на груди и спросила едва слышно: — А я… вам нравлюсь?
— Очень. Вы же видите, Таня.
— Я красивая, да?
— Да.
— Я же совсем молодая.
— Совсем, — ответил Симагин, все больше волнуясь. Это была еще игра — и уже не только игра, и он опять не понимал, что.
— Вы этого еще не знаете, но вы поверьте мне: я очень нежная и добрая девочка.
— Глядя на вас, Таня, — чуть перехваченным голосом сказал Симагин, — в это нельзя не верить.
— Я в вас влюблена по уши.
Он смолчал. Она глубоко вдохнула воздух и отчаянно спросила:
— Вы бы хотели, чтобы я стала еще другой вашей женой?
У него совсем перехватило горло. А она, мягко и жарко сверкая взглядом ему в лицо, спросила еще:
— Не просто до утра, а надолго? Чтобы и я, и она? Нет, не так, простите, — всполошенно прервала она себя и поправилась: — И она, и я?
— А вы бы хотели? — только и смог спросить он, но она, не давая ему ни секунды передышки, сказала просто и просяще, словно это разумелось само собой:
— Господи, да я бы все за это отдала, я же вас люблю. А вы?
То была не игра — волшебство. Юная фея нашла тон с таким пронзительным чутьем, что в ответ нельзя было ни отшутиться, ни сфальшивить. И Симагин, раздираемый сладкой болью соединения, сказал, как говорят иногда в миг тоски или счастья со случайными собеседниками, но почти никогда — с теми, с кем пылесосят квартиру и считают трешки, оставшиеся до зарплаты:
— Я был бы очень горд, Таня… очень… счастлив. И очень бы всех любил. И… очень много мог бы, гораздо больше… — он с силой провел ладонью по щеке, и вдруг улыбнулся беспомощно: — Значит, хотел бы?.. Но только если бы нам всем не приходилось друг другу врать. А это, наверное, невозможно…
Она смотрела на него с восхищением и печалью.
— А жена вас часто не понимает?
— Случается… Наверное, как и я ее.
— Не сердитесь на нее. Пожалуйста.
— Я никогда на нее не сержусь. Не умею. Только очень страшно и все валится из рук.
Она пошла в его руки.
Сквозь неощутимое платье, лишь усиливающее близость наготы, замерцало в его ладони ее тепло. Перед глазами покачивался огромный бант. Он ласково передвинул одну ладонь ей подмышку, а другой осторожно потянул к себе, как бы поворачивая — она поняла, она удивительно понимала его руки: продолжая переступать в танце, изогнулась гибко и в распахнутую ладонь Симагина преданно вошла прохладная выпуклость, увенчанная твердой, набухшей короной. Симагин потерял дыхание, и Ася не сразу смогла произнести то, что хотела — настолько оглушающим оказалось это простое прикосновение.
— Вы не осуждаете меня?
— Я преклоняюсь перед вами.
— Я очень долго не решалась прийти. Но не смогла не прийти. Потому что любить надо только того, кого любишь, правда? Что бы там ни было. Иначе жить незачем.
— Моя жена часто повторяет одну фразу: люблю — это значит, помогаю, пока не сдохну.
— Эту фразу она впервые услышала от вас. Вы просто забыли.
Он хотел спросить: «Откуда вы знаете, Таня?», но спросил:
— Мне можно поцеловать вас?
Она засмеялась тихо, как мама подле засыпающего ребенка, и плотнее вжалась грудью в его ладонь.
— Вам все можно.
— Все?
— Таким, как вы, должно быть можно все. И я жизнь положу, чтобы этому помогать. Чем больше вы сможете, тем лучше будет людям. Всем-всем.
Ослепительной алой молнией касание губ распороло тьму в закрытых глазах. Мир закружился, закачался, как сверкающий колокол. Симагин стал снимать с Аси платье, и без памяти влюбленная девочка, почти не защищаясь, лепетала: «Нет, нет, подождите чуточку…», а он уговаривал шепотом, властно и нежно умолял; глубинно светясь, будто белая яшма в лунном мерцании, Ася упала на колени, помогая раздеться уже ему, прижимаясь лицом, страстно ловя открытыми губами, а потом, прошелестев, развернулись, как почки весной, свежие простыни, и Ася стала маленькой, вся поместившись в его руках, ее можно было лепить, как глину, как воск, и он слепил из нее живой цветок; счастливый цветок расцвел от тепла, раскрылся, и Симагин вольно упал в его трепетную горячую глубину, с гортанным всхлипом Ася выгнулась дугой, раскинув восхищенные, но по-прежнему таинственные лепестки рук и ног — терпкая судорога била его и ее друг о друга долго, долго, и когда, казалось, исступленное двуединство стало вечным, грянул тянущий взрыв, огненная вспышка извергающегося протуберанца; они еще обнимали друг друга, но чувствовали: удаляется… отламывается… гаснет.
— …Какая ты актриса, — сказал Симагин. Ася тихонько засмеялась и ответила:
— Лиса Патрикеевна. По должности положено.
— Ничего себе по должности, — он озадаченно покрутил головой. — Хорошенькие же у вас там должности… Лиска-Актриска.
Она польщенно сказала:
— Ты сам, между прочим… Казанова. Такое мне нашептывал!
— Правда? — глупо гордясь, спросил Симагин. Она встряхнула головой и задорно продекламировала:
— С неба сыплется снежок! Жить на свете — хорошо!
— Неужели помнишь?
— Самый светлый день, — сказала она его словом, и повторила, чтобы он вспомнил наверняка: — Мне было так светло.
Он вспомнил. Она поняла это по свету в его глазах.
— Расскажи мне мой стих, — попросил он.
— Думаешь — забыла? — она уселась, обняв колени руками, и старательно, как первоклашка, стала читать:
— Здорово! восхитился Симагин. — Даже про «ышшо» запомнила!
— Не мешай.
Она сделала паузу, стрельнув на Симагина озорным взглядом, и закончила:
— Жить на свете — хорошо.
Симагин слушал, улыбаясь до ушей. Потом перевел дух — оказалось, он не дышал, пока она читала — и благодарно прижался щекой к ее упругому бедру.
