— Еще не придумал.
Симагин сел и посадил сына себе на колени. Тот вцепился в его руку изо всех сил.
— Как вы?
— Мы? Так… Бабушка болеет. Мама курит, дарит игрушки и приходит поздно.
Симагин опять прижал его к себе.
— Ты должен заботиться о ней.
— Как?
— Ты должен ее слушаться. Чтоб она не волновалась лишнего.
— Я старался. Но тогда она стала говорить, что у Симагина я от рук отбился, а теперь стал хороший.
— Это ничего, — сказал Симагин сквозь острый, режущий ком в горле. — Это не со зла.
— А от чего?
— От боли.
— Боль — это болезнь?
— Да, — твердо ответил Симагин. — Это я точно знаю.
— Ты вылечишь маму?
Симагин молчал.
— Ты еще не умеешь, — сказал Антошка, гладя его руку. — Я ведь знаю — если бы умел, пошел бы и вылечил. Да?
— Да.
— Я все время жду, когда ты что-то сделаешь, и это кончится. — Антошка помедлил. — А это не кончается.
— Да, Антон. Не кончается.
— А я могу тебе помочь?
— Конечно. Ты можешь заботиться о ней пока. Вместо меня. Понимаешь, мне будет гораздо спокойнее, если я буду знать, что рядом с нею мужчина, на которого я могу положиться.
— Хорошо, — серьезно сказал Антон. — Полагайся.
Он постепенно оттаивал, лицо его смягчилось, и вдруг он заболтал ногой, пытаясь носком ботинка достать лежащий на боку планетоход. Симагин, не выпуская Антошку, нагнулся и поднял пультик. Планетоход начал перебирать резиновыми гусеницами, крутясь на месте и уютно жужжа; одна из гусениц загребала воздух. Он раскачивался из стороны в сторону, наконец, повалился на живот и сразу пополз, уставя вперед низкий настойчивый лоб.
— Дай, — жадно сказал Антошка, протягивая обе руки. Симагин вложил в них пульт. Планетоход, вращая лепесточком локатора, объехал вокруг кресла, порыскал вправо-влево и остановился. Антошка выпустил пульт, и с приглушенным стуком тот упал на ковер.
— Нет, — сказал Антошка. — Знаешь… Неинтересно.
Замерев, Симагин ждал.
— У тебя было так, когда ты был мальчик? — спросил Антошка. — Что все игрушки становятся скучными… — Он помедлил, подбирая слово: — стыдными?
— Да, — сказал Симагин. — Было.
— Знаешь, пап, не могу забыть. Когда погиб дядя Витя, я в тот же день играл в их аварию. Понимаешь? И у меня все спасались. А ведь они по-настоящему погибли. Навсегда. А я в это играл. Я только недавно понял, что все происходит по-настоящему и навсегда. Ты меня понимаешь?
— Конечно, — тихо ответил Симагин.
— Играть стыдно, потому что чего захотел, то и стало. Но не по-настоящему. А значит, этого и нет. И только ты такой глупый, что притворяешься, будто есть. Сделать не можешь, а только притворяешься. Понимаешь? Я это понял и пошел к тебе.
— Спасибо, Антон. Ты мне очень помог. Правда.
— Вот и хорошо, — сказал Антошка.
Он затрепыхался, и Симагин поспешно выпустил его. Антошка съехал на пол с его колен, взял планетоход и бережно задвинул на прежнее место. Поднялся и вдруг замер спиной к Симагину.
— А ты по нам скучаешь? — напряженно спросил он.
— Очень.
— Я спрошу, ладно?
— Конечно, Антон.
Он помедлил и совершенно чужим голосом спросил:
— Мама меня обманула?
Симагин смотрел ему в спину. Сын ждал ответа.
— Нет, — сказал Симагин. Антошка молчал. — Нет, Антон, не обманула. Она сама верит в то, что говорит. Она больна.
— А ты веришь в то, что говоришь?
— Да.
— А ты здоров? Симагин сглотнул.
— Немножко здоров, — сказал он.
Антон начал поворачиваться к нему и вдруг завозился под курточкой, расстегнул рубашку и достал из-за пазухи скрученную школьную тетрадку с таблицей умножения на задней стороне обложки. Протянул Симагину. Симагин взял. Тетрадка была теплой.
— Я написал рассказ, — проговорил Антон. — Про один неразрешимый вопрос. Я когда вырасту, обязательно стану писатель и решу их все. Я их ненавижу.
— Спасибо, — тихо проговорил Симагин, не решаясь открыть. — А мама… читала?
— Нет. Я же не хочу, чтобы она опять плакала. А знаешь, пап. Если я у тебя останусь, мама ведь за мной сюда придет. А?
— Нельзя так делать, — с трудом выговорил Симагин. Потом они молча ехали в метро. Потом — в пустом трамвае. И тоже молчали, обнимая друг друга. Зажужжала невесть откуда взявшаяся пчела и с размаху ударилась о стекло. Заметалась.
— Глупая, — нежно сказал Антошка. — Все твои сестрички спят давно, а ты что?
Симагин будто собственным телом ощущал боль и отчаяние бессильных, смехотворно легковесных щелчков о непостижимую прозрачную преграду. Он порылся в карманах, вырвал из блокнота листок со старыми формулами и, свернув из него кулечек, поймал пчелу. Попытался открыть окно, но окно, конечно же, не открывалось. Пчела обреченно бесновалась внутри. Приговаривая что-то ласковое и успокаивающее, Симагин подошел к дверям и, когда на остановке они раскрылись, выпустил пчелу. Она косо пошла вверх, мелькнула темным прочерком на фоне освещенных окон и пропала.
Антон восхищенно смотрел на Симагина.
— Она не умрет? — спросил он. Симагин молчал. — Папа! Теперь она не умрет?
— Умрет, — сказал Симагин. — Все когда-нибудь умрут, Антон.
Антон помолчал и проговорил опять совсем чужим голосом:
— А зачем тогда все?
— Никто не знает, — ответил Симагин.
— А как думаешь ты?
— Я… Я думаю, Антон, что раз уж так получилось, и все, что есть, уже есть, самое лучшее, что мы можем, — это помогать друг дружке. Ведь если бы нас не было, кто спас бы пчелу?
— А зачем ее спасать? Она все равно умрет.
— А затем, что она успеет кого-нибудь еще спасти.
— А если бы нас не было, трамвая бы не было, и пчела бы в него не зашла.
— А если бы нас не было, Альме в Лешаках стало бы некому лизать руки, она бы от этого очень обозлилась и всех бы старалась покусать. И людей, и уток, и зайцев.
Антон нахмурился.
— Как все путается, — сказал он. — Это неразрешимый вопрос?
— Да.
