— Совершенно не удивляет, — согласилась она.
— Почему?
Она помолчала.
— Я лучше сама вам в двух словах обрисую ситуацию, — сказала она и очень воспитанно, с подчеркнутой аккуратностью — но даже этой аккуратностью ухитряясь унижать — выдохнула дым в сторону от Листрового. — А то мы полчаса будем ходить вокруг да около. У меня пропал сын. В армии. Я нигде ничего не могла выяснить в течение нескольких месяцев. С отчаяния начала дергать за все ниточки, какие только могла придумать. И позавчера вечером зашла к Симагину по старой памяти, в жилетку поплакаться Ну и, — тут она даже соизволила улыбнуться; улыбка получилась, что ни говори, и ослепительная, и обаятельная одновременно, — по бабьей, знаете, вечной надежде: мужчина, конечно, существо хрупкое, уязвимое и трепетное, лишний раз его лучше не беспокоить, самой справляться — но если уж приперло вконец, вдруг именно мужчина совершит чудо? И Симагин сказал, что попробует, но как — ни гу-гу. Обещал позвонить следующим вечером. И действительно, вчера вечером позвонил, рассказал, что ему удалось узнать, и предупредил, что, возможно, ко мне придут из милиции, потому что там какая-то дополнительная каша, как он выразился, заварилась. Просил меня не волноваться, не удивляться и отвечать на все вопросы спокойно и честно. Я так поняла, это из-за того, что Антон… это сына моего так зовут… служит в спецчастях, так он сказал.
У Листрового закружилась голова.
— Во сколько он вам звонил? — медленно спросил он. И тут же, несмотря на чудовищность ситуации, буквально всей кожей ощутил, что его «во сколько» эта дама однозначно восприняла как замусоренный русский. И снисходительно сделала вид, что ничего не заметила. Он натужно переспросил: — В котором часу?
— Поздно, — сказала женщина. — Уже после полуночи. В половине первого или чуть раньше.
Так, очумело подумал Листровой, и некоторое время больше ничего не мог подумать. Только где-то в мозжечке издевательски пульсировало: простое дело… простое дело…
В половине первого ее Симагин пластом лежал в камере и рукой-ногой шевельнуть не мог.
Да если б даже и мог!
— Вы уверены, что это он звонил? — хрипло спросил Листровой.
— Да, — отрезала Цирцея и решительно смяла окурок об истоптанный круглыми пепельными свищами бочок жестянки.
А может, какая-то чудовищная путаница? Может, их два — Симагина-то?
— А как его отчество? — спросил Листровой.
— Андреевич.
Совпадает. Простое дело!
— Откуда он вам звонил?
— Откуда-то с улицы. Он так и сказал — из автомата. Дома-то у него телефона нет. Пожаловался, что монеток мало и потому толком ничего объяснить не может, но расскажет все в подробностях, когда заедет.
— А когда он обещал заехать?
— На днях, — просто сказала женщина. — Сегодня или завтра.
— Что?! — пискнул Листровой.
— Сегодня или завтра. Так он обещал. Вообще-то он человек слова. — Женщина снова улыбнулась. Она словно не замечала, что Листровой даже на стену оперся плечом; у него ослабели колени. А может, наоборот, замечала и решила как бы по-свойски с ним побеседовать, чтобы он имел время прийти в себя. — Знаете, есть люди, которые легко обещают с три короба, а потом начинается: этого я не смог по таким-то объективным причинам, а этого — по таким-то… А Андрей… когда мы познакомились, я не сразу поняла, и поначалу меня это раздражало как-то — ну ничего никогда не пообещает, слова лишнего не выжмешь. А потом сообразила — он сначала сделает, а уж потом про это скажет: да, пожалуй, я это смогу. Органическая неспособность нарушить обещание, подвести… — Она опять улыбнулась, на этот раз потаенно, порусалочьи, и даже покраснела немного. — Он очень хороший человек.
— Место жительства вашего Симагина? — не совладав с собой, гаркнул Листровой и с ужасом и стыдом заметил, как на них обернулись сразу несколько проходивших мимо людей — две шмакозявки, парень в могучих очках и какой-то полуживой профессор с клюкой. Но женщина так-таки и не сделала ему замечания — только чуть поморщилась: дескать, что с плебея взять. И назвала адрес без запинки.
Совпадает.
Листровой глубоко вздохнул, стараясь взять себя в руки.
— Хорошо, — сказал он. — Давайте по порядку. Когда вы познакомились с этим замечательным человеком?
— В восемьдесят пятом.
— Восемьде… Но тогда этот ваш Антон…
— Ему было в ту пору уже семь лет.
— А…
— Я очень рано родила и к моменту знакомства с Андреем уже давным-давно не общалась с отцом мальчика. Что с этим человеком теперь — не имею ни малейшего понятия.
Она говорила об этом совершенно спокойно и совершенно не стесняясь. Как о муравье каком- нибудь.
— Как… ваши мужчины относились друг к другу? — стесненно спросил Листровой.
— Антон и Андрей? — переспросила женщина для пущей ясности, и на какой-то миг ее лицо тоскливо поблекло. — Они… они души друг в друге не чаяли.
— Когда разошлись?
— В восемьдесят седьмом.
— Почему? — Листровой с каким-то болезненным интересом задавал все более бестактные вопросы и ждал, когда же наконец ее спокойствие иссякнет, когда она хотя бы поинтересуется, зачем ему все это знать. Но она была невозмутима.
— Я виновата. Влюбилась в другого человека. И влюбилась-то ненадолго, и человек-то оказался… так себе. А Симагина предала.
У Листрового на несколько мгновений язык присох к гортани. Он недоверчиво глядел на нее и думал: вот этак вот, наверное, патрицианки не стеснялись раздеваться в присутствии рабов. Раб же, что с него взять. Не мужчина, не человек даже. Как это… говорящее орудие.
Отвратительная баба.
Иди она так кается? Публичное самобичевание. Как это, бишь, назывались средневековые придурки, черт бы их Добрал, которые бродили по дорогам и сами себя хлестали в кровь? Фла… блин. Флагелланты. И откуда я это помню?
— Вам не… неловко мне все это рассказывать? — не удержался Листровой. Женщина печально усмехнулась. Помолчала, потом произнесла:
— Андрей велел мне отвечать честно.
— Вы, как я погляжу, чрезвычайно высокого мнения об этом Симагине.
— Чрезвычайно высокого, — согласилась она.
Рассказать бы ей, что натворил вчера ее кумир…
А что, собственно, он натворил? Я же ничего, ничего
теперь уже не знаю и ни в чем не уверен! Вот же кошмар.
Простое дело…
— Вы пытались к нему вернуться?
— Нет.
— Почему?
— Я как бы… как бы умерла на несколько лет.
— А сейчас ожили? Она помолчала.
— Еще не знаю.
— А если бы он предложил вам вернуться?
