– Ё-о-о… – потрясенно высказался Никодим и сел на пустую койку позади.
Я накрыл холодные, влажные пальчики Сошникова своей ладонью, продолжая глядеть ему в глаза. И он продолжал меня разглядывать.
– Ну какой же я спаситель, – негромко и спокойно проговорил я, не шевелясь и не отводя взгляда. – Я, Павел Андреевич, в лучшем случае просто предтеча.
– От скромности вы не умрете, Антон Антонович, – ехидно шмыгнув, сказал у меня за спиной Никодим.
– Я от неё уже умер несколько лет назад, – не оборачиваясь, ответил я все так же негромко. – Теперь я просто зомби.
– Зомби тоже может играть в баскетбол, – понимающе шмыгнул Никодим.
– Во-во.
– Спаситель, – повторил Сошников уже четче.
Я вернулся домой в начале десятого, как-то странно успокоенный и умиротворенный. Вряд ли Сошников поправится полностью. Возможно даже, что он придет в себя именно настолько, чтобы осознавать бедственность своего положения, и не более. Это будет для него лишь ужаснее. А может, и нет, может, я чересчур мрачно смотрю. Во всяком случае, хоть что-то сместилось к лучшему, хоть на миллиметр – и оттого на душе полегчало. И даже некая символичность тут мерещилась: уж если даже он, вконец одурелый, после буквально нескольких дней не Бог весть какой златообильной, зато искренней человеческой заботы все же перестал бубнить, как заведенный, про красную бандьеру и сдюжил осмысленно сфокусировать взгляд – может, и все мы раньше или позже сможем? Во всяком случае, мертвенная измотанность моя превратилась в здоровую усталость, от которой хочется много есть и долго спать. А для меня уже и это теперь было блистательным достижением.
Хорошо, что Никодим меня заставил приехать в больницу.
Рассеянно и с некоторой даже ухмылкой мурлыча себе под нос «Бандьеру», я принялся ляпать себе торопливую яичницу. Потом, поразмыслив, достал из холодильника ломтик сала, который приберегал для ситуаций, когда есть надо шустро и сытно, и мелко порезал, чтобы спровадить в сковородку. Говорят, еда – естественный транквилизатор. Вот мы и накатим вместо колес.
Когда я поднес ко рту первую ложку жарко и вкусно дымящейся пищи, зазвонил телефон. Я аж ложку выронил, подскочив на стуле; первой мыслью было: Бероев! Взяли?!
– Антон, ты дома? – сказал из трубки голос Киры.
Замученный голос. Без жизни, без света…
– Да, – сказал я.
С учетом того, что звонила она не по мобильному, это явно был уже разговор двух сумасшедших.
– Ты можешь разговаривать?
– Вполне.
– С тобой все в порядке?
– Конечно. А ты? У тебя голос больной, Кира…
– Что ты думаешь с этим делать?
– В суд подавать, – сразу поняв, о чем она, наотмашь ответил я. – Знать бы только, какая зараза стукнула. Ждать мне ещё утечек, или это все.
– Это все.
– Откуда ты знаешь? – оторопел я.
Она помолчала.
– Антон, это я.
– А это я, – ответил я, ещё не понимая.
– Это я стукнула. Так получилось. Если ты сможешь со мной общаться теперь, я тебе потом расскажу подробно.
Я не стоял, а уже сидел. И сказать «Ё-о-о!» в беседе с женою не мог. Поэтому просто одеревенел.
– Антон, – позвала она.
– Да, Кира. Я тут, тут.
Но я уже был не совсем тут. Не весь. Я уже думал о том, как я сам-то от великой мудрости и доброты сдал её какому-то там Кашинскому; и попробовал бы я объяснить ей, как это произошло.
– Не надо рассказывать подробно, – сказал я.
– Антон.
– Да, Кира.
– Знаешь, говорят, если кого-то простишь, то как бы становишься к нему гораздо ближе. Можно даже опять полюбить того, кого простил. Ты не хочешь попробовать меня… простить?
Все-таки общими усилиями они довели меня до слез нынче. Отчаянно защипало переносье, и в углы глаз будто пипеткой накапали кислоты.
Я проглотил тяжелую, разбухшую пробку в горле и сказал:
