спасет свое родное, близкое, отдав ему всего себя'.
На борт было принято 7056 человек, почти все военные. Штатские терялись среди них. Было еще 157 женщин, 55 детей. Из 303 раненых тяжелых было 75.
Всего из Крыма на 126 судах ушло 145 693 человека, не считая судовых команд. Что это значило по сравнению с красным валом? Песчинка, отколовшаяся от глыбы.
Четырнадцатого ноября, в полдень, 'Саратов' вышел из Килен-бухты и стал на якоре против бухты Стрелецкой. Еще не были оборваны нити, связывавшие его с берегом. К 'Саратову' потянулись баржи, паровые катера и рыбацкие лодки. На что надеялись сидевшие в них люди? Пароход был переполнен. Капитан не знал, что делать. Кутепов приказал ему спустить трап и брать всех на борт. Он еще не ведал, что начинается самая главная пора его жизни. Он действовал как в Новороссийске, когда подбирал оставшийся на молу Дроздовский полк.
Вечером, в 18 часов 30 минут, пароход снялся с якоря и пошел на Константинополь.
Все было кончено.
Это путешествие было мучительно. Ощущение краха овладевало людьми, ибо у них уже не было ничего. У многих даже багажа.
Эскадра беженцев удалялась, ярко светило солнце, в спокойном море отражалось безоблачное голубое небо. Французский крейсер 'Вальдек Руссо' салютовал двадцатью одним орудийным выстрелом русскому флагу.
Занавес опускался.
На 'Саратове' в первые часы творился настоящий хаос. Люди расползлись по всем уголкам и щелям, забили все закоулки, садясь буквально друг на друга. Пройти от бака к корме почти невозможно. Но нужно было ходить за пищей, естественными надобностями, по делам службы. Путники сталкивались, делались пробки, кипяток или суп в жестянках расплескивались. Неужто приказывать, как надо ходить? И пришлось. И только с установлением порядка движения здесь наступило облегчение: к баку стали ходить по правому борту, к корме — по левому, поперечные переходы тоже были размечены соответствующим образом. Этому правилу подчинились легко. Как и необходимости выстаивать долгие очереди за супом и кипятком. Но никакие корабельные порядки не могли остановить кражи, дрязги, ругань в адрес начальства.
Вряд ли кто-то надеялся, что в Константинополе дело поправится и люди обретут душевный покой. Выбор прост: либо воевать, либо умирать. Для русского человека, впрочем, это было понятно всегда.
'И ужас этого зрелища усугубляется еще тем, что это есть не убийство, а самоубийство великого народа, что тлетворный дух разложения, которым зачумлена целая страна, был добровольно, в диком, слепом восторге самоуничтожения, привит и всосан народным организмом.
Если мы, клеточки этого некогда могучего, ныне агонизирующего государственного тела, еще живем физически и морально, то это есть в значительной мере та жизнь по инерции, которая продолжает тлеть в умирающем и которая как будто возможна на некоторое время даже в мертвом теле. Вспоминается мрачная, извращенная фантазия величайшего русского пророка Достоевского. Мертвецы в своих могилах, прежде чем смолкнуть навеки, еще живут, как в полусне, обрывками и отголосками прежних чувств, страстей и пороков; уже совсем почти разложившийся мертвец изредка бормочет бессмысленное 'бобок' — единственный остаток прежней речи и мысли…' (С. Франк. Из глубины.)
Что бормотала врангелевская армия?
Несколько десятков русских мыслителей определили диагноз (или диагнозы) самоубийства России, а простые разбитые морально русские люди уже не знали, каким богам молиться, какой родине служить. Бобок! Пропади все пропадом!
А что Константинополю пришедшая эскадра? Над рейдом Мода развевались флаги Англии, Франции, Америки, Греции, Италии, Сербии. России — не было.
Сиял солнечный свет, сияла лазурь Босфора, возносились к небу мраморные минареты и купола прекрасных мечетей, среди которых великая Айя-София, бывшая некогда византийским православным храмом.
Русские, начиная с екатерининской великой эпохи, рвались сюда, и вот добрели!
Встречали корабли десятки и десятки быстрых лодок-каиков, в которых расторопные турки привезли халву, апельсины, лаваш и предлагали все это обменивать на все что угодно — часы, револьверы, обручальные кольца, шинели. Хочешь — бери, не хочешь — вольному воля.
'Продается все: и белье, и обувь, и одежда, и золото, и оружие буквально за гроши, — отмечал в приказах по эшелону парохода 'Саратов' генерал Мартынов. — Господа, воздержитесь от продажи вещей, потерпите немного…'
Напрасно он уговаривал. Каждый жил своим умом, своим неверием в спасение.
У Кутепова, впрочем, были иные приказы. Первый приказ в Константинополе, 18 ноября, когда союзные власти объявили, что русские должны сдать оружие:
'1. Приказываю в каждой дивизии распоряжением командиров корпусов всем чинам за исключением офицеров собрать в определенном месте оружие, которое хранить под караулом.
2. В каждой дивизии сформировать вооруженный винтовками батальон в составе 600 штыков, которому придать одну пулеметную роту в составе 60 пулеметов.
3. К исполнению приступить немедленно и об исполнении донести.
Генерал-лейтенант Кутепов'.
За этим приказом открыто стояла несгибаемая воля, для которой спасение людей было возможно только через спасение армии.
Но никому в Константинополе не была нужна эта армия беженцев. Наоборот, она могла быть опасной. Французы смотрели на нее как на источник неприятностей и торопились забрать с кораблей побольше русского имущества. Они сгрузили с прибывших судов тонны военной амуниции, десятки тысяч единиц оружия, сотни тысяч пудов зерна, сахара, чая, табака. В залог помощи.
Беженцы были беззащитны.
Девятнадцатого ноября армия была сведена в 1-й русский армейский корпус под командованием Кутепова. Он был произведен в генералы от инфантерии.
Пехота перемещалась в Галлиполи, казаки — на остров Лемнос, откуда им всем был один путь — либо обратно на родину под расстрел, либо обратиться в беженскую пыль.
Врангеля туда не допустили, отделили от армии.
Двадцать первого ноября пароходы 'Саратов' и 'Херсон' с частями корпуса пошли на Галлиполи. Было холодно, ветрено. В борт тяжело били волны. Желтовато-серой полосой тянулся берег, изрезанный высокими холмами. Утром пришли к городку Галлиполи, маленькому, разрушенному недавним землетрясением и бомбардировками английского флота. У небольшой квадратной гавани возвышалась четырехугольная каменная башня, помнившая еще генуэзцев. Это была горькая для русских земля. Здесь содержались в неволе пленные запорожцы, солдаты Крымской войны и русско-турецкой войны за освобождение Болгарии.
Пароходы снова облепили лодки торговцев, завязалась жалкая меновая торговля, которая вскоре закончилась кровопролитием. Кутепов распорядился прекратить торговлю.
В городке Кутепова встречал комендант, французский майор Вейлер, полный блондин среднего роста, и солдаты-сенегальцы из батальона колониальных войск, рослые парни в желтых мундирах. Кутепову подвели коня, и они с Вейлером отправились осматривать место для будущего лагеря.
В семи верстах от городка, возле устья маледшкой речки Буюк-Доре, впадающей в Дарданелльский пролив, Кутепов осмотрел широкую, в полверсты, полосу между проливом и невысокими горами, отведенную для русских войск.
Дул холодный северо-восточный ветер, гнул заросли терна и шиповника.
— И это все? — спросил Кутепов.
Майор молча кивнул.
Надо было принимать свою судьбу. Кутепов повернул лошадь обратно. Предстояла высадка измученных, потерявших сердце людей на голые камни и песок. Чем он мог поднять их дух? Они потеряли родину, потеряли веру, потеряли все, кроме жизни. Но зачем такая жизнь?
Войска высаживались под мерную дробь барабанов. Горнисты играли 'сбор'. Солдаты в коротких английских шинелях шли под дождем. Их конвоировали сенегальцы.
