на правом наблюдательном пункте, провел провод в штаб полка, где и поставил свой телефон; а сведения передавал телефоном девятой роты, соединенным со штабом. Всего до батареи донесения Лисичкина проходили через пять телефонов.
На первый выстрел Лисичкин передал: 'Нормальный. Влево на двадцать саженей'.
После первого выстрела при прицеле 90 Александров получил по телефону от первого наблюдателя: 'Большой перелет, за деревней!' Он скомандовал Статкевичу уменьшить прицел на 80. Выстрел, грохот, содрогание дощатой площадки на ветвях.
Лисичкин передал: 'Не замечен'.
Александрову сообщили: 'На том же месте, перелет!'
Александров снова сверился с картой. Он имел в запасе до реки пять делений, даже чуть больше; можно было уменьшить и на прицеле 75 дать выстрел.
Статкевич проверил прицел, орудие ахнуло. Наблюдатель доложил: 'Не замечено'.
Александров встревожился, не понимая, куда мог угодить снаряд, и, боясь, как бы не попасть в своих, повернул огонь вправо и увеличил прицел на 80. Сделал выстрел...
Тут-то полковой адъютант попросил к телефону адъютанта дивизиона и сообщил, что снарядом убит один нижний чин и несколько ранено.
Александров спустился на землю, чтобы посоветоваться со Статкевичем. Штабс-капитан не поверил, сказал, что там что-то напутали и надо продолжать пристрелку, опираясь на данные наблюдателя прапорщика Лисичкина.
Александров позвонил в дивизион полковнику Трофимову, получил указание продолжать и выпустил еще пять снарядов по деревне Задворье. Однако деревня все время ускользала, оказывалась то ближе, то дальше, то левее, то правее. Александров испытывал нечто подобное помешательству.
Слухи, долетающие до авиаотряда с позиций, часто были поразительны. Но редко кто удивлялся: и геройство, и трусость, и небывальщина - все перемешалось и отскакивало от задубевших сердец.
Старуха-полька, в доме которой остановился Макарий, говорила ему страшные вещи в духе гоголевских повестей, что перед большими боями по ночам начинается в Карпатах движение мертвяков, из могил выходят все убитые жолнежи и офицеры и идут по кругам рота за ротой.
В поле за местечком тянулась линия прошлогодних окопов, а возле нее под сосной высился могильный холмик с небольшим сосновым крестом. На кресте покоробившаяся простреленная солдатская фуражка, под ней полустертая карандашная надпись: 'Солдат Кромского полка, умер геройской смертью, спасая друга. Оба убиты'.
Макарий прогуливался вместе с отцом Киприаном и остановился возле могилы. Пахло хвоей, под чешуйчатым медно-зеленым стволом дерева ползали муравьи.
Священник механически перекрестился и ничего не сказал. Что говорить?
Нельзя же вечно думать о смерти.
- Вот я с нашими фуражирами гутарил, - сказал Макарий. - У Феоктистова триста рублей нашли, прятал у ездовых в седле между ленчиком и подушкой. Они население грабят, а деньги себе оставляют. Вы бы им что-нибудь сказали, а то плохо кончится.
- Да, война не способствует развитию народной нравственности, согласился отец Киприан. - Война не наше дело, мы пахари...
- Я эту сказку слыхал! - ответил Макарий - А разве немец не пахарь? У него урожаи больше, и работать он умеет... А наши? Чем гордятся? Кто большее свинство учинит!
Священник сцепил руки на животе, смотрел на заходящее солнце. Его лобастая голова с густыми волосами была поднята, глаза прищурены, на сером подряснике сиял наперсный крест.
- Здесь лежит убиенный воин, а мы о нем не желаем вспоминать, - сказал он. - Наши сердца уже закрылись для милосердия? Кто они? Хуже немцев, хуже австрияков... Какой народ ни возьми, мы готовы уступить ему, будто мы на самом деле хуже. Вот и вы, Игнатенков, не хотите увидеть, какой свет исходит от этой забытой могилки! А ведь воин жизнь отдал, спасал другого человека. В этом поступке вся наша русская трагедия и оправдание России.
- Но тогда мы погибнем, - возразил Макарий. - Мелькнем как падающая звезда и сгорим.
- Вы сгорите, а народ русский - навряд ли.
- Лучшие погибают первыми. Например, Нестеров. Но тысячи феоктистовых живут припеваючи.
- Война, сын мой... На войне не будешь гамлетианствовать, ибо солдата надо накормить, пусть даже обыватель будет обижен. Однако наш Феоктистов далеко не злодей. Это лукавый мужик, который и черта попробует перехитрить. Он в слово свое верит. Иное слово, говорит, и страха страшней.
Макарий тоже знал про обращение Феоктистова с местным населением. 'Зачем бить? - рассказывал фуражир. - Жалко их бить. Вошел в избу - завыли бабы, головой бьются. Да вы что, злыдни нечистые, вы думаете, я грабить пришел? Нету так нету. Я только крестиком дом помечу, где для русского солдата хлеба нет. Пущай знает начальство. Сразу, ваше благородие, обмякли. В зубы хлеб так и тычут. И денег брать не схотели'.
- Мы не погибнем, - снова произнес отец Киприан. - Конечно, война дрянное дело, разные грехи взваливает на нас и самый тяжкий грех убийство... Твердо верю, что пусть даже все наше воинство погубит здесь свою душу, зато через десять или двадцать лет в народе залечится сия рана. Поэтому не печальтесь, Макарий Александрович. Не вы, так дети ваши... что в общем одно и то же.
И отец Киприан, почувствовав внезапное доверие, поделился с Макарием своей горечью.
- Приказало мне начальство явиться исповедовать солдата, присужденного к смертной казни, - начал рассказывать священник. - Это было тяжкое мне испытание. Война, убивают тысячами, а тут я должен участвовать в подготовке к убиению нашего воина. Напал он на жителя с целью грабежа. А тот с вооружением был, сопротивлялся. Солдатик сгоряча и пырнул штыком, житель назавтра скончался.
Священник замолчал, опустил глаза к могиле. Со стороны летного поля послышался треск - в мастерских проверяли мотор на 'ньюпоре' Макария.
- Вошел я к солдату, - продолжал он. - А он совсем человек молодой, действительной службы. И на злодея не похож. Руки ко мне протягивает. Кругом, говорит, виноват. Плачет. Ну совершил я духовную требу. Собрался возвращаться. Нет, велят мне в епитрахили с крестом идти впереди несчастного... Пришли мы в поле. Рота солдат стоит. Много офицеров. Вырыта среди поля могила, а спереди могилы стоит столб... Подвели солдата к столбу. Увидел он яму, где лежать ему суждено, и еще горше заплакал... Вышел комендант, прочитал приговор... Плачет солдатик, не может остановиться. Упал на колени, поклонился миру. Просит прощения: виноват, кругом виноват. Крестное целование принял... Подошел я к нему, а у меня руки трясутся, глаза не могут смотреть...'Благословен Господь на небесах. Тело твое виновно, а душа праведная есть...'
Треск работающего мотора дошел до завывания: карбюратор и сектор газа работали исправно.
Священник поглядел на прислушивающегося Макария, спросил :
- Вы меня слушаете?
- Слушаю, - ответил Макарий.
- Я вам про ужасы... Не удивляйтесь. Было в этой казни что-то фальшивое. Ее совершили в назидание другим, чтобы страхом остановить грабежи. Думаю, все казни фальшивые... Увидел солдатик, что я чуть на ногах держусь, перестал плакать и говорит: 'Зачем меня убиваете? Лучше пошлите в бой, отечеству польза'. Привязали его к столбу, веревкой тело перетянули. Потом глаза повязкой завязали. Офицер скомандовал роте... И как выпалили все тело в кашу превратилось. Брызнула кровь саженей на пять кругом... Вот сию минуту был человек и уже нету. С той минуты я знаю, Игнатенков, что все мы обречены. Нас может спасти только то, что в глубине народной нравственности. Вы понимаете меня?
Макарий понимал. То, что казаки и солдаты забирали у местных, как говорилось, 'за на кулак погляденье', и это разлагало армию? Но они будут забирать, ибо это для них развлечение, и никакими казнями их не остановишь.
А душа? Какая на войне душа? Когда бьют дальнобойные 'берты' и 'чемоданы' летят по воздуху, звеня и шелестя, будто трамвай, люди теряют разум. В секундах воздушного боя не успеваешь думать. Думают нижние чины, у них есть время.
