стоит в одном смысловом ряду с работой над новой конституцией, доверием толпы и торжеством Метростроя.
Потом, в домашней обстановке, Сталин признался, что забыл прибавить, «что наши вожди пришли к власти бобылями и таковыми остаются до конца, что ими двигает исключительно идея, но не стяжание». Процитировав эти слова Сталина, М. Сванидзе добавляет: «Конечно, это обаяние чистой идейности и делает наших вождей любимыми и чтимыми для широких масс, да и отсутствие классовой отчужденности, как это было раньше, делает их своими „кровь от крови, плоть от плоти“ для народа».
Вождя Великой французской революции Максимильена Робеспьера называли Неподкупным. Ему принадлежат слова, имеющие отношение к нашему герою: «Они называют меня тираном. Если бы я был им, то они ползали бы у моих ног, я осыпал бы их золотом, я бы обеспечил им право совершать всяческие преступления, и они были бы благодарны мне!»283
Думается, Сталин мог бы подписаться под этими словами. Но почему тогда Робеспьер сегодня остается трагическим героем, а Сталин — тираном? Это уже вопрос не истории, а идеологии.
Наверное, Сталин слишком тотален, велик и страшен для современной российской и мировой политики, чтобы его опыт мирно хранился в анналах, никого не тревожа. Именно Сталин, а за ним Рузвельт и Мао Цзэдун определили лицо XX века. Без практики Сталина не было бы и свершений Рузвельта, и побед Мао. Но это отдельная тема, мы к ней еще вернемся.
А пока в июле того же 1935 года в Москве на Красной площади прошел парад физкультурников: мир увидел молодое, одухотворенное лицо Советской страны. Это звучит, конечно, пафосно, как и вообще все, что звучало тогда в массовой пропаганде. Однако начиная с апреля 1934 года, когда был вывезен самолетами экипаж затертого во льдах возле берегов Чукотки парохода «Челюскин», в общественной атмосфере появилось ощущение, что СССР как государство может добиться всего. Это можно назвать «духом времени», который для большинства заключался прежде всего в самом Сталине.
Вообще, лето 1935 года принесло много успехов: созданы продовольственные резервы (поэтому через год, когда случился неурожай, удалось избежать голода — этого бича российской деревни); развивалась легкая промышленность; расширялись инвестиции в экономику, начали работать новые предприятия.
Выходило, что сталинский курс побеждал не только в борьбе кремлевской группы с оппонентами, но и в хорошо видимой всеми повседневности. Эти победы и опора на огромную массу населения сделали Сталина настоящим советским «царем».
Осознание себя властелином происходило постепенно — сначала в виде общего представления о мироощущении народа, а затем, под влиянием обстановки, постепенным принятием полноты этого бремени. (Здесь уместно заметить, что в конце концов оно раздавило и его самого, и его детей.) Во всяком случае, свой 55-летний юбилей Сталин широко отмечать отказался, о чем специально заявил в Политбюро. Он также снял свое имя из списка обязательных для пропаганды героев Октября в конкурсе пьес и сценариев о революции.
Микоян в своих воспоминаниях, написанных уже после смерти нашего героя и окрашенных стремлением оправдаться, говорит, что среди членов Политбюро тогда никто не превозносил Сталина, кроме Кагановича. Сталин однажды отчитал Кагановича: «Что это такое, почему меня восхваляете одного, как будто один человек все решает? Это эсеровщина, эсеры выпячивают роль вождей».
Микоян считал, что тогда Сталин лукавил. Но объяснил, почему сам включился в процесс возвеличивания: если не хвалить Сталина, это воспримут так, будто ты против него и даже против партии.
На самом же деле сталинская группа осознанно укрепляла авторитет своего лидера, это было в интересах каждого ее члена. Конечно, психологические оттенки имели место, как и борьба за усиление своего влияния. Это объяснялось и тем, что у сталинского окружения были основания опасаться неожиданных решений вождя, ведь наметившееся изменение его политики могло коснуться каждого.
В интервью, данном американскому журналисту Рою Говарду 1 марта 1936 года, Сталин сказал: «Всеобщие, равные, прямые и тайные выборы в СССР будут хлыстом в руках населения против плохо работающих органов власти».
О чем тогда подумали Микоян и его коллеги, трудно сказать, но вполне можно представить.
Правда, Сталин был не так прост, чтобы принимать любые почести. Например, после Великой Отечественной войны он категорически отказался принять Звезду Героя Советского Союза, сказав, что звание героя присваивают за личное мужество, «а он такого мужества не проявлял». Сталин также сожалел, что поддался на уговоры и согласился принять звание генералиссимуса.
И объяснение Молотова показывает, что тут дело не в скромности: «Вождь всей партии, всего народа и международного движения коммунистического, и только генералиссимус. Это же принижает, а не поднимает! Он был гораздо выше этого! Генералиссимус — специалист в военной области. А он — и в военной, и в партийной, и в международной. Два раза пытались ему присвоить. Первую попытку он отбил, а потом согласился и жалел об этом»284.
Другими словами, постепенно Сталин принял правила игры, вытекавшие из его положения. Соратники были бы рады увешать его всеми орденами, чтобы приблизить к себе, но подлинные ценности для него находились в другом измерении. Награды давал он, а его мог наградить разве что Господь.
Одиннадцатого июня 1936 года ЦИК одобрил проект новой конституции. День спустя он был опубликован во всех газетах, и началось широкое обсуждение.
Публиковались отклики рядовых граждан и почти не было предложений партийных руководителей. Первый напечатанный материал — секретаря Сталинградского обкома И. М. Варейкиса — выдавал тревоги партийной элиты: «Нет сомнения, что попытки использовать новую конституцию в своих контрреволюционных целях будут делать и все заядлые враги советской власти, в первую очередь из числа разгромленных групп троцкистов-зиновьевцев»285.
Только неприятием новой конституции можно объяснить дружное молчание почти всех коллег Варейкиса. В лучшем случае, они не знали, что сказать, в худшем — бойкотировали обсуждение.
На этом фоне сталинская группа принимает решение продолжить репрессии против троцкистов.
Девятнадцатого июня Ягода и Вышинский представили в Политбюро список из 82 имен, которые могли быть обвинены в подготовке террористических актов, и предложили провести новый судебный процесс по делу Зиновьева и Каменева.
Санкт-петербургская политическая традиция, представляемая старым партийным руководством, должна была быть символически устранена из советской ментальности. Этот конфликт, как мы уже указывали, можно сравнить с расколом в Церкви во время царя Алексея Михайловича, укрепившим государство, но нанесшим тяжелый удар по психологии народа. Очевидно, что в стране не могли сосуществовать два руководства, легальное и нелегальное.
Сталинская группа считала, что двоецентрие реально существует. Оно, безусловно, существовало даже в самой тысячелетней российской истории, еще совсем недавно не ведавшей ни о каком Сталине и коммунистическом руководстве. А Сталин сам был двойствен: хотел опереться на государственническую традицию империи и при этом поднимал людей культуры допетровской Руси.
Можно без преувеличения сказать, что культурная атмосфера этой поры, отражавшая настроения верхов, была враждебна Сталину. Это чрезвычайно рельефно проявилось в его конфликте с композитором Дмитрием Шостаковичем по поводу оперы «Леди Макбет Мценского уезда».
Сюжет оперы по одноименной повести Николая Лескова таков. Купеческая жена Екатерина Измайлова в отсутствие нелюбимого мужа влюбляется в работника Сергея. Влюбленных выследил свекор, но она отравила его крысиным ядом. Вернувшегося мужа любовники убивают и прячут труп в погребе. Однако тело случайно обнаруживают, и Екатерина с Сергеем вместо свадебного пира попадают на сибирскую каторгу. Сергей остывает к Екатерине и увлекается новой пассией, веселой каторжанкой Сонеткой. Страстная Екатерина, увлекая соперницу, бросается с обрыва в озеро, и обе гибнут.
Как говорит биограф Шостаковича, в музыке оперы была разлита «обжигающая эротика». «Она была особенно приметной на фоне с давних пор присущей русской культуре сдержанности при отображении сексуальной стороны любовных чувств»286.
Сталин не терпел даже намека на изображение открытого секса в искусстве. К тому же, по словам
