Глава восемьдесят вторая
В ночь на 1 марта 1953 года Сталин был сражен кровоизлиянием в мозг. Не успев до конца распорядиться своей властью, он оставлял Кремль, Ближнюю дачу, выросших детей, измученных соратников и все население Советского Союза. Его земная жизнь завершалась, он медленно превращался в прошлое.
Есть несколько версий того, когда был обнаружен лежавший на полу без сознания наш герой: вечером 1 марта или утром 2 марта. Это расхождение вряд ли что-либо объясняет, кроме и без того известного факта: врачебная помощь была ему оказана со значительным опозданием и прежде всего по вине Маленкова, Берии, Хрущева, Игнатьева.
По официальной версии, болезнь ударила Сталина вечером 1 марта. На самом деле это произошло ранним утром в воскресенье 1 марта. Накануне были гости: Маленков, Берия, Булганин, Хрущев. Они уехали в четыре часа утра. Так как Сталин вставал поздно, охрана долго ждала его пробуждения. В ожидании прошел целый день. Только в 22.30 заместитель начальника охраны полковник П. В. Лозгачев вошел в сталинские покои, нарушив правило: без вызова не входить. Он увидел в малой столовой лежащего на полу без сознания хозяина. Тот был в пижамных брюках и нижней рубахе. Брюки были мокры от мочи. Охрана перенесла Сталина на диван, и Лозгачев позвонил Игнатьеву.
По версии Роя Медведева, сопоставившего воспоминания всех участников события, Игнатьев оказался перед трудным выбором. Он должен был сообщить информацию либо Маленкову, либо Берии, что сразу поставило бы его в зависимость (вплоть до возможного ареста) от враждовавшего с ним Берии. Поэтому Игнатьев позвонил курировавшему органы госбезопасности Хрущеву. Именно Хрущев и Булганин, военный министр, первыми из руководства прибыли на дачу в Волынском. Они договорились поддержать Маленкова как преемника вождя на посту председателя Совета министров, хотя, согласно порядку замещения Сталина в случае его отсутствия, Берия должен был возглавить правительство, а Маленков — Бюро Президиума ЦК. На самом же деле оба поста вскоре занял Маленков, при этом фактически руководителем партии стал Хрущев639.
Что же касается предположения об убийстве Сталина, то оно не имеет под собой доказательств.
Первый осмотр больного был произведен в семь часов утра 2 марта. Он лежал на диване, правые рука и нога парализованы, носогубные складки на правой стороне лица сглажены. Врачи определили инсульт, общий атеросклероз «с первичным поражением кровеносных сосудов мозга, кардиосклероз и склероз почек», артериальное давление 190 на 110 мм ртутного столба.
Лечение было предписано консервативное: пиявки для снижения давления, холодный компресс, микроклизма с сульфатом магнезии. Вынули изо рта вставные челюсти.
В 14.10 у Сталина появилось прерывистое дыхание «по типу Чейн — Стокса», с длительными жуткими задержками, давление поднялось. Постепенно жизненные силы организма угасали, сердце билось глухо, давление скакало.
Ранним вечером 3 марта вдруг наступило улучшение, он пришел в сознание и открыл глаза. Об этих минутах есть свидетельство Маленкова: «Я, Молотов, Берия, Микоян, Ворошилов, Каганович прибыли на ближайшую дачу Сталина. Он был парализован, не говорил, мог двигать только кистью одной руки. Слабые зовущие движения кисти руки. К Сталину подходит Молотов. Сталин делает знак — «отойди». Подходит Берия. Опять знак — «отойди». Подходит Микоян — «отойди». Потом подхожу я. Сталин удерживает мою руку, не отпуская. Через несколько минут он умирает, не сказав ни слова, только беззвучно шевеля губами…»640
Но на самом деле Сталин был жив 4 и 5 марта. Он находился без сознания, после полудня 4 марта появилась синюшность, пробил сильный пот, началась икота. Он задыхался. Утром 5 марта признаки агонии усилились, началась кровавая рвота. К 19.15 сердце бешено колотилось, пульс подскакивал до 118–120 ударов в минуту. К 20.10 — 140–150 ударов в минуту. Врачи сделали инъекцию пятипроцентного раствора глюкозы для поддержания сердца. К 21.30 Cталин был весь мокрый от пота, пульс не прощупывался. Лицо было темным. В 21.40 ему сделали укол камфары и адреналина. Не помогло. В 21.50 он умер641.
Его дочь находилась рядом. Она описала эту сцену сильными и скорбными словами: «Последние час или два человек просто медленно задыхался. Агония была страшной. Она душила его у всех на глазах. В какой- то момент — не знаю, так ли на самом деле, но так казалось — очевидно, в последнюю уже минуту, он вдруг открыл глаза и обвел ими всех, кто стоял вокруг. Это был ужасный взгляд, то ли безумный, то ли гневный и полный ужаса перед смертью и перед незнакомыми лицами врачей, склонившихся над ним. Взгляд этот обошел всех в какую-то долю минуты. И тут, — это было непонятно и страшно, я до сих пор не понимаю, но не могу забыть — тут он поднял вдруг кверху левую руку (которая двигалась) и не то указал ею куда-то наверх, не то пригрозил всем нам. Жест был непонятен, но угрожающ, и неизвестно, к кому и к чему он относился… В следующий момент душа, сделав последнее усилие, вырвалась из тела.
Я думала, что сама задохнусь, я впилась руками в стоявшую возле молодую знакомую докторшу, — она застонала от боли, мы держались с ней друг за друга.
Душа отлетела. Тело успокоилось, лицо побледнело и приняло свой знакомый облик; через несколько мгновений оно стало невозмутимым, спокойным и красивым. Все стояли вокруг, окаменев, в молчании, несколько минут, — не знаю сколько, — кажется, что долго.
Потом члены правительства устремились к выходу, — надо было ехать в Москву, в ЦК, где все сидели и ждали вестей. Они поехали сообщить весть, которую тайно все ожидали. Не будем грешить против друг друга — их раздирали те же противоречивые чувства, что и меня, — скорбь и облегчение…
Все они (я не говорю о Берия, который был единственным в своем роде выродком) суетились тут все эти дни, старались помочь и вместе с тем страшились — чем все окончится? Но искренние слезы были в те дни у многих — я видела там в слезах и К. Е. Ворошилова, и Л. М. Кагановича, и Г. М. Маленкова, и H. А. Булганина, и Н. С. Хрущева. Что говорить, помимо общего дела, объединявшего их с отцом, слишком велико было очарование его одаренной натуры, оно захватывало людей, увлекало, ему невозможно было сопротивляться. Это испытали и знали многие, — и те, кто теперь делает вид, что никогда этого не испытывал, и те, кто не делает подобного вида.
…Пришла проститься Валентина Васильевна Истомина, — Валечка, как ее все звали, — экономка, работавшая у отца на этой даче лет восемнадцать. Она грохнулась на колени возле дивана, упала головой на грудь покойнику и заплакала в голос, как в деревне. Долго она не могла остановиться, и никто не мешал ей.
Все эти люди, служившие у отца, любили его. Он не был капризен в быту, — наоборот, он был непритязателен, прост и приветлив с прислугой, а если и распекал, то только „начальников“ — генералов из охраны, генералов-комендантов. Прислуга же не могла пожаловаться ни на самодурство, ни на жестокость, — наоборот, часто просили у него помочь в чем-либо и никогда не получали отказа.
…Поздно ночью, — или, вернее, под утро уже, — приехали, чтобы увезти тело на вскрытие. Тут меня начала колотить какая-то нервная дрожь, — ну, хоть бы слезы, хоть бы заплакать. Нет, колотит только. Принесли носилки, положили на них тело. Впервые увидела я отца нагим, — красивое тело, совсем не дряхлое, не стариковское. И меня охватила, кольнула ножом в сердце странная боль — и я ощутила и поняла, что значит быть „плоть от плоти“. И поняла я, что перестало жить и дышать тело, от которого дарована мне жизнь, и вот я буду жить еще и жить на этой земле.
Всего этого нельзя понять, пока не увидишь своими глазами смерть родителя. И чтобы понять вообще, что такое смерть, надо хоть раз увидеть ее, увидеть, как „душа отлетает“ и остается бренное тело. Все это я не то чтобы поняла тогда, но ощутила, что это прошло через мое сердце, оставив там след.
И тело увезли. Подъехал белый автомобиль к самым дверям дачи, — все вышли. Сняли шапки и те, кто стоял на улице, у крыльца. Я стояла в дверях, кто-то накинул на меня пальто, меня всю колотило. Кто-то
