«Последнего рубля», был мне неизвестен. Я подозревал, что играют здесь что-нибудь благопристойное, и не ошибся.

Невидимый за телами ужинающих граждан лабух затянул на геликоне что-то из Рахманинова. Кто перекладывал фортепианный концерт для бас-геликона, я не знаю, но результат был потрясающим. Я на секунду перестал жевать, боясь подавиться на нижнем «фа», и вдруг услышал нечто, совершенно не гармонирующее с привычным ресторанным безобразием.

Девочка, перешедшая к десерту и залепившая рот шоколадным кремом, стала тихо напевать. Ей казалось, что она поет про себя, неслышно для окружающих, и была права. Окружающие действительно не могли ее слышать. Во-первых, слова и мелодия тонули в коричневом креме; во-вторых, пела она очень тихо, не горлом даже, а языком и нёбом.

The grass was greener The light was brighter The taste was sweeter The nights of wonder With friends surrounded The dawn mist glowing The water flowing The endless river

Три

Черт бы их подрал, эту темноту, эту грозу и эту Полувечную, неожиданно появившуюся в моей квартире и так же неожиданно исчезнувшую в поле перед СКК. Снова хотелось выпить. Я выпил еще – бутылка по-прежнему оставалась в моих руках.

Маленьким я любил выбегать на улицу в самый разгар грозы. Я снимал ботинки или сандалии, подворачивал брюки и широко шагал куда глаза глядят – сквозь стеклянную стену ливня глядели они не слишком далеко.

На меня выливались все те миллиметры осадков, о которых предупреждало радио, но по мне – чем больше миллиметров валилось на меня с неба, тем лучше я себя чувствовал.

Одна из моих бабушек при звуках грома шептала про Илью-пророка и его колесницу. Мне же представлялся каток для укладки асфальта, несущийся вниз по наклонной железной крыше. Громыхающий и подскакивающий на швах, соединяющих листы гигантской кровли.

Веселый ужас шевелился внутри, когда я думал о том, что крыша может не выдержать и каток рухнет вниз, вминая в землю шпиль Петропавловки и укатывая приземистый город в жесткий серый блин.

Если сейчас я попадаю под дождь, то сохну потом часами – влажные штаны липнут к заднице и стягивают бедра, рубашка врастает в спину. А тогда, в детстве, одежда моя высыхала на мне быстро и незаметно, я не испытывал от этого никакого неудобства и через несколько минут после того, как гроза заканчивалась, был уже свеж, бодр и сух.

В то время прохожих на улице и без всякой грозы бывало обычно немного, а уж если польет – даже эти редкие гуляки моментально забивались в подъезды и парадные, в вестибюли метро и магазины, чтобы не промокнуть и не испортить прическу, чтобы не промочить ноги и не простудиться, а в общем, скорее, повинуясь стадному чувству – все стоят в подворотне, и я должен быть там же, со своим народом, в единстве с ним обретая силу и смысл существования.

На меня смотрели неявно осуждающе, иногда усмехались, иногда ворчали. Я почти никогда не замечал ворчунов и насмешников, я всегда очень быстро уходил подальше от подворотен, на простор асфальтовых полей и рек – улицы в моем районе были конкретные, метров по сто в ширину. Говорили, что такая застройка делалась на случай войны. Мол, если будут бомбить, то дома не завалят проезжую часть и по ней свободно пройдут пехота и танки.

Гулять под грозовым ливнем невозможно, под ним можно только быстро и целенаправленно шагать куда-то, а поскольку определенной цели у меня в такие минуты обычно не было, я просто быстро шагал вперед, чувствуя, что двигаюсь в единственно нужном для меня направлении.

Ни впереди, ни позади ничего, кроме дождя и грома, не было, я шагал один в отмытом за секунды городе; суета и вонь общественной жизни оставались по ту сторону грозы. Когда я по какому-то стечению обстоятельств оказывался в грозу дома, то распахивал окна и включал что-нибудь вроде «Джудас Прист» на максимальной громкости. Хард-рок во время грозы воспринимается идеально.

Темнота становилась все гуще, знакомые пятиэтажки вдалеке казались плохой гравюрой в неинтересной книге. И по-прежнему – никого вокруг, никого на тротуарах и улицах, ни единого собачника, ни единого бомжа за оградой Парка Победы. То ли от грозы попрятались, то ли мое сознание спрятало их от меня, изолировало, чтобы не терзали похмельную, пьяную душу. Хотя – как они могут меня терзать? Не боимся – терзанные!

Однако нужно было двигаться, я замерз, да и водка кончалась. А в моем состоянии это никуда не годится. И еще хотелось бы выяснить, куда все-таки девалась Полувечная. Так хорошо мы с ней начали, я только, можно сказать, разошелся, разговорился. Меня на интервью раскрутить не слишком просто. Не оттого, что я строю из себя крутого, просто лень.

Вот мой сын Марк любит, страсть как любит это дело. Ну и ясно: ему нужна «раскрутка», то есть впаривание себя всем – и тем, кто любит его музыку, и тем, кто не любит, и тем, кто его вовсе не знает, никогда в жизни не видел и вообще никакую музыку никогда не слушал, не слушает и вряд ли будет слушать добровольно.

Несколько крупных артистов из числа моих знакомых никакой раскруткой никогда не занимались. А вот «Битлз» – занимались в полный рост. Лондон был оклеен афишами, а в магазины заходили молодые люди и спрашивали пластинки новой группы, о которой никто из торговцев слыхом не слыхивал, и пластинок этих, натурально, на прилавках не было.

Когда молодые люди стали заходить каждый час, торговцы начали заказывать пластинки «Битлз». А одни мои дружбаны взломали сайт популярной радиостанции и завалили редакторов заявками со всего мира – с разных адресов приходили электронные письма, содержавшие просьбы поставить новую песню моих дружбанов. Очень это дружбанам помогло. Не так, как «Битлз», конечно, но все-таки…

Ладно еще, если это «Битлз». А если нет? Тогда людям впаривают пустоту. А люди доверчивы как окуни, учуявшие под водой червяка. Клюют на все, что хоть как-то шевелится и пахнет. Духами ли, гнилью – пахнет и ладно. Едят за милую душу. Поп-певицы и панк-рокеры – все в одном ведерке, рыбак их на крючок нанизывает и бросает в мутную воду, а обитатели илистой лужи набрасываются и хоть и лопаются уже от обжорства, но все равно жрут.

Марк тоже подает себя окружающим. Одевается специально, говорит с отрепетированными интонациями. Позы себе выстраивает, взгляд насматривает в зеркало по утрам. Запоминает понравившиеся выражения, дергает цитаты из художественной литературы, хотя какое отношение имеет художественная литература к тому, чем он занимается, я совершенно не понимаю.

Марк не курит дешевые сигареты и всегда кладет пачку на стол. Я вот, например, обычно не вытаскиваю пачку из кармана. Не из жадности, а по причине того, что, как правило, забываю и сигареты, и зажигалку, где бы я их ни выложил – в кафе, в гостях, в студии, в клубе. Потому и вытягиваю одну сигарету за другой, как деревенский прижимистый мужичок, приехавший на ярмарку в районный центр.

Марк же, окажись он в людном месте – а в других он не бывает, – сразу раскладывает перед собой яркую пачку, золоченую зажигалку, мобильный телефон модной модели (он меняет трубки раз в два месяца), органайзер, зубочистки, случайно выпавшие из кармана визитки, вылетевшие по очень точной траектории, микрокомпьютер со стилусом, иногда раскрывает лэптоп и время от времени поглядывает на

Вы читаете Бес смертный
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату