приснопамятных «Волосках» в короткий период их взлета.
– Что это ты такой потрепанный? – спросил я, приветливо, как мне казалось, улыбаясь.
– Мы снова на «вы», – хмуро ответил Карл.
Я пожал плечами.
– Хорошо, на «вы».
– Вот так лучше, – сказал куратор. – Борзеть-то не надо.
Я молча прошел в комнату. Карл Фридрихович, проследовавший за мной, шагнул к столу и поворошил разбросанные на нем бумаги.
– В целом неплохо, – сказал он, пробежав глазами текст моих поправок. – Именно на том уровне бреда, на котором и держится вся эта затея.
– В смысле? – не понял я. – Какого бреда? Вырисовывается солидное предприятие… Я тут и бухгалтерию подбил кое-какую. Смотрите…
– Какую там бухгалтерию? – пробурчал Карл. – Оставь. Пустое.
– Как? Что? Ничего не состоится?
Я был искренне обеспокоен. Идея клуба мне нравилась, и я думал, что смогу выполнять новые обязанности стукача легко и без ущерба для моей совести и моих неплохих, в общем-то, знакомых. А главное – что мне наконец-то будет облегчен доступ к западной музыке, и будет позволено более или менее спокойно репетировать и играть людям нормальным, умеющим это делать и пишущим отличные песни. Кое- какие из них я слышал. Некоторые люди в нашем городе писали серьезные песни. В полной неизвестности писали, в бедности и под постоянной угрозой репрессий.
– Со своим дерьмом завязывай совсем, – сказал куратор.
– С каким?
– С шаманкой. – Карл Фридрихович строго взглянул мне в глаза. – Понял?
– Да я и так… Я и не собирался…
– Вот и не собирайся. Вопрос закрыт. Влетишь – никто тебя прикрывать не будет.
– Да я и… А почему вы это вдруг?…
– Потому. Полгорода кричит, что у тебя можно купить дурь.
– Какие полгорода? Кто кричит?
– Кто надо, тот и кричит, – ответил куратор.
Я заметил, что на костяшках правой кисти Карла Фридриховича запеклась кровь.
– Что смотришь? Работа у нас такая, – вздохнул куратор. – Собачья… За культурой следим.
Он поднес к глазам кулак, посмотрел на ссадины, украшающие тыльную часть ладони.
– Я сегодня этого козла вонючего, можно сказать, от смерти спас…
– Кого? – спросил я, уже понимая, о ком идет речь.
– Ну ты ведь знаешь, – промычал куратор, облизывая разбитые пальцы. – Ну знаешь ведь, что же ты голову морочишь?… Я сразу чувствую, когда человек врет. Такой талант у меня. У тебя талант – слышать то, что другие не слышат, а у меня – встроенный природой детектор лжи. В общем, можно сказать, что в нашей конторе заурядных людей нет. Теперь нет, – добавил он, еще раз осматривая свои раны. – Наехали на него конкретно, – продолжил куратор. – Ну, я в курсе был, конечно. Сообщили. А ты говоришь, – он повысил голос, – стукачи, стукачи…
– Я не говорю, – ответил я.
– Не говоришь, так думаешь. Меня не обманешь. А если бы не эти стукачи, замочили бы твоего Отца Вселенной за милую душу. Хорошо, я успел вмешаться…
Куратор вздохнул и подошел к полке с компакт-дисками.
– Что тут у тебя новенького?…
– Ты бы те вернул сначала, – вырвалось у меня. Карл Фридрихович ухмыльнулся.
– Никуда твои диски не денутся… А ты давай одевайся.
– Что случилось?
– Сейчас поедем. Проветримся.
– Куда?
Карл Фридрихович снял с полки «Fairytales», мой любимый альбом Донована и сразу несколько дисков «Грейви Трейн».
– Возьму, – пробормотал он и сунул диски в карман куртки. Матюгнувшись про себя, я пошел одеваться.
– Вот только материться не надо, – бросил мне вслед Карл Фридрихович. – Культурой все-таки занимаемся…
На улице нас ждала машина. Хорошая «Волга» новой модели, почти как «Форд» моды прошлого десятилетия. Научились делать.
– Познакомься, – сказал куратор, кивнув на парня, сидевшего за рулем.
– Виктор, – тонким голосом пропел детина, парень не парень, мужик не мужик… С виду не слишком здоровый, но меня не обманешь, я на своем веку много видел таких парней. Штангу каждый день, поди, толкает. И не по одному разу.
– Боцман, – представился я и протянул водителю руку. Он слегка пожал ее – суставы не хрустнули, но пальцы онемели.
– Витя теперь будет за тобой присматривать, – улыбнулся Карл Фридрихович. – А то мало ли что…
– Что – мало ли что? – спросил я.
– Ну вот, понимаешь, с Отцом Вселенной тоже ведь никто не думал, что так выйдет. А прознали про его подлинную сущность твои друзья-рокеры… И чуть не убили. Он в больнице сейчас. В реанимации. Если бы не я…
Куратор хлопнул Витю по покатому плечу, обтянутому защитного цвета военной курткой. Почти такой же, как у Карла Фридриховича. Только что-то в покрое ее было ординарное, в отличие от точных офицерских карманов и швов на куртке куратора.
Ординарный Витя хрюкнул и положил на баранку кисти рук, густо покрытые татуировкой.
– Куда едем? – спросил я, чувствуя себя откровенно неловко. Витя звякал железом, которым были набиты его карманы, – в металлических звуках я различил тонкий сип ножа и уханье кастета, заглушаемые жалостливой чечеткой мелочи.
– В «Бедные люди», – сказал куратор.
– Да? И что мы там будем делать? Рокеров ловить? Их там сроду не было.
«Бедные люди» – самый фешенебельный клуб нашего города. Вернее, один из самых фешенебельных. Они, фешенебельные, у нас все разные. «Последний рубль» славится шаркающими притоптывающими самбами-румбами Бубы и Ренегата. «Шнапс» ориентирован на русские песни с закосом в народность, деревеньки-купола, трава-мурава, парни в вышитых рубахах и девки в кокошниках. «Кострома» была местом демократичным: там играли в бильярд дипломаты нижнего звена, мелкие государственные чиновники и полицейские. Бывали в «Костроме» и заслуженные артисты – все это я знал из слухов, рассказов и газет, которые изредка читал в метро. Сам я в «Костроме» не был ни разу.
Машина со свистом пронеслась по полукружью стрелки Васильевского острова, перелетела через мост Реформации и юркнула в лабиринты Петроградской стороны.
«Бедные люди» находились в помещении бывшей котельной, которая когда-то располагалась в трущобах неподалеку от зоопарка.
В дореволюционную эпоху здесь пьянствовали городские художники из непризнанных, молодые музыканты, просто модные бездельники. Потом грянула революция, и лавочка закрылась. Бородатых художников, бритоголовых бездельников и крашеных музыкантов разогнали. Большинство их них остепенилось и влилось в тихую и благостную общественную жизнь.
Когда я сталкивался с кем-нибудь из своих старых знакомых на улице, он (или она) спешил скорее пройти мимо, а если уж совсем неудобно было сделать вид, что меня не замечает, останавливался, что-то мямлил, испытывая отчетливо слышимую мною неловкость или даже страх.
Неловкость от того, что он (или она), стоящий передо мной, в полном порядке, что он (или она) только что вернулся с Кавказа или Байкала, где отдыхал с семьей, что у него (у нее) приличная машина и
