Виолеттой, оказалась как раз Тамарой и вовсе не подругой Тамары-Люды, а просто знакомой, причем знакомой, которая Тамару-Люду не любит и всячески пытается подставить. Тамара-Люда же Виолетту- Тамару считала уродиной и сукой, что было недалеко от истины.
Тамара-Люда тоже была сука порядочная, я это понял уже через неделю после нашего с ней знакомства. Когда я вызвал ее к себе, она сразу назвала цену, от которой у меня на пять минут пропал аппетит – я как раз ужинал, и гамбургер застрял в горле. Пришлось встать и выплюнуть любимое лакомство.
– Что молчишь? – спросила меня из трубки Тамара-Люда.
– Блюю, – ответил я и отключил связь.
– Кто платит за баб в кабаке? – как-то спросил я куратора.
Карл Фридрихович мгновенно состарил свое лицо, демонстрируя отягощенность служебными проблемами, и с упреком в голосе сказал, что моих проституток оплачивает государство.
– Кстати, – совсем уже ослабев от горя, после трагичной паузы продолжил офицер, – вот твоя зарплата…
И протянул мне очередной конверт.
В конверте могло бы быть и побольше, но взгляд куратора, исполненный мировой скорби, пресек мои невысказанные претензии.
– Надо бы с получки это… – тихо и без выражения пробормотал сидевший на моем диване Сатиров. – По пол-литре… А? Как вы, господа, на это дело смотрите?
Компания склеилась очень быстро – за месяц мы настолько привыкли сидеть у меня втроем, что мне казалось, будто так было всегда…
Рок-клуб открылся, и я быстро втянулся в работу. Работа оказалась рутинной, как чистка картошки вручную. Я понимал отчетливо, что по доброй воле в жизни не работал бы в такой должности и в таком месте. Первый концерт собрал невероятное количество народа – невероятное для удельного культурного веса выступающих артистов. Хотя, справедливости ради, я готов был признать, что Сатиров и Швайн собирали побольше.
Общая масса зрителей наполовину состояла из переодетых офицеров полиции нравов, представителей городского руководства, их семей, друзей и знакомых, представителей отдела культуры, их семей и т. д., вырядившихся в штатское постовых милиционеров, военных, пожарных, врачей, преподавателей вузов и прочих добропорядочных и благонадежных граждан. Вторую половину составляла молодежь, из которой треть была стукачи (это я уже знал точно), треть – бритоголовые бандиты и наконец треть – юные одухотворенные любители рок-музыки.
Первым номером, как я предполагал с самого начала всей этой истории, играл Железный со своими монстрами. Я сказал несколько слов перед их выступлением: о том, какой это – то есть происходящее за моей спиной и перед моими глазами – большой праздник, о том, как я, подобно всем присутствующим, этому празднику рад, – и выразил надежду, что все мы встречаемся в выделенном нам городской управой зале не в последний раз.
– Парень по прозвищу Железный, – завершил я свою речь, – натура очень свободолюбивая…
В зале засмеялись. И кожаные монстры Железного, и полицейские – все со знанием дела.
– …и музыка его неподготовленному слушателю может показаться странной…
В зале засвистели (одобрительно) и захлопали (нетерпеливо).
Со свойственным всем металлистам неуважением к окружающим Железный тут же зажужжал на своей самопальной гитаре – мне пришлось заткнуться и уйти. Но я не обиделся. Я уже воспринимал все, что творилось в зале, как нечто, ко мне отношения не имеющее. Будут деньги капать – и ладно. Мало ли чем кому-либо приходилось заниматься? И в лучшие годы, когда рок-музыку еще можно было играть и слушать без опасения угодить за решетку, мои друзья-музыканты торговали арбузами, спекулировали недвижимостью и выбалтывали себя в микрофоны, трудясь дикторами на радио.
В общем, всякий труд почетен.
Мой в том числе.
На первой же неделе я в порыве служебного рвения сдал своему начальству молодого паренька, который говорил, что наш рок-клуб – говно и что он будет играть сам. Мол, художник должен быть свободным, и все такое. Сбиваться в стадо, говорил, негоже, ходить строем позорно, и творчество – штука индивидуальная. Играл он круто, действительно круто, как и всякий талантливый самоучка, – выделывал такие штуки, что я на протяжении его выступления несколько раз испытывал чувство радостного удивления. Секунд пятнадцать из тех сорока минут, что парень играл, по моей коже бегали мурашки. Это много. Пятнадцать секунд мурашек могут сделать любой, самый занудный и дурацкий рок-альбом золотым.
Играл этот паренек у себя дома – сам себе устроил концерт. Пришло к нему в гости человек пятнадцать, плюс я, сидевший весь вечер в кресле свадебным генералом. Через два дня Женьку – гитариста-самородка, гостеприимного энтузиаста – арестовали, и что с ним делали сейчас, мне неведомо. Думаю, ничего особенного. Посидит месяцок, пошляется на допросы, получит несколько раз по башке и выйдет на волю. А дальше уж ему решать – либо продолжать заниматься индивидуальным творчеством, либо идти в менеджеры среднего звена, куда ему, после того приключения, что я ему устроил, еще надо пробиться.
Когда под грохот барабанов и тяжелый рык Железного я пошел в гримерку, то в коридоре по пути встретил изрядное количество малознакомых мне людей. Здесь были Буба с Ренегатом – уже пьяные до полного русского отчаяния. Здесь бродили анонимные личности из «Радости», лица которых я время от времени видел на телеэкране. Анонимными они были только для меня – включая дома телевизор, я делаю две операции: нажимаю кнопку «Power» и сразу же – «Mute». Мелькнул вышибала из «Бедных людей», сделав вид, что он меня не знает. Попалась пара-тройка ментов, которые когда-то запихивали меня в кутузку – то ли по пьяни, то ли за длинные волосы.
Журналисты, директора супермаркетов, модельеры, парикмахеры, которых теперь было принято называть «стилистами», портные, они же кутюрье, менеджеры по рекламе, дизайнеры, директора ночных клубов, бесконечные асексуальные бабы кукольного вида и прочая светская сволочь толпилась в кулуарах концертного зала, выделенного нам под клуб. Три дня в неделю концертный зал, принадлежащий концерну «Радость», был в нашем распоряжении. Какую радость имел от этого концерн, я так и не понял, а Карл не стал распространяться на данную тему.
Гримерку мне выделили огромную – с мягкими диванами, зеркалами, внушительным обеденным столом, покрытым толстой мягкой зеленой скатертью. С душем, туалетом, телевизором и кучей пепельниц. Хорошая гримерка – хоть живи в ней. Мне как президенту, сказал Карл Фридрихович, пристало сидеть именно в такой гримерке – принимать, типа, решения.
Какие, на хрен, решения, если за меня все уже давно решено, а мне эти решения оставалось только озвучивать, пересыпая сухую казенщину унылым сленгом.
Казалось мне, что больше не будет ни головной боли, которую я обычно испытывал от больших скоплений фанатов чего бы то ни было – футбола, Первомая, телесериалов и еще сотни фетишей, – ни утомления, ни тоски. Думал, посижу один, попью хорошей водочки, которую Карл обещал поставить в гримерку, посмотрю телевизор без звука. Выйду несколько раз на сцену, чтобы объявить очередных потенциальных звезд российского масштаба, и – вернусь на диван денежки считать.
Не тут-то было! В служебную, то есть мою гримерку стали одна за другой подтягиваться личности мне известные, малоизвестные и неизвестные вовсе. Ни одного приятного мне лица среди них не было.
Все они чувствовали себя в служебном помещении, предназначенном для отдыха начальника, то есть меня, как в собственной квартире, хлопали меня по плечу, рассказывали анекдоты, курили, пили приготовленный для меня кофе, выпивали из моих бутылок – благо, их было несколько.
На сцене гремела и ревела музыка, которая должна была быть забыта еще в семидесятые годы прошлого века, вокруг хохотали, целовались, шептали что-то друг другу в уши и размахивали руками, пробираясь в киселе табачного дыма.
В конце концов, увернувшись от крепких горячих рук и каменных плеч гостей, пробиравшихся к бутылке или пепельнице, я оказался сидящим на диванчике в углу рядом с туалетной комнатой, в которой
