— Наоборот. — Надя сразу стала серьезной. — Я просто понять его не могу: то он звонит, приглашает в кино, на танцы, то исчезает вдруг, будто и нет его в училище. Потом опять...
— А ты переживаешь?
— Ни капельки. Злюсь просто.
Екатерина Дмитриевна внимательно посмотрела в настороженные глаза дочери, спросила тихо:
— Скажи, Надюша, ты его любишь?
— Честное слово — не знаю. Иногда мне хорошо с ним. А иногда... Ой, ну я не знаю, мама, ничего не знаю.
— Ну ладно, ладно. — Екатерина Дмитриевна взяла ее, как маленькую, за обе руки, ласково притянула к себе.
Ей было очень приятно, что вот уже со своей Надей говорит она обо всем откровенно, как с подругой. А давно ли вела ее за руку в школу, в первый класс, и всю дорогу наказывала: «Не вертись на уроках. Яблоки ешь, когда разрешит учительница». И девочка целый месяц приносила яблоки обратно домой, боясь к ним прикоснуться.
И в музыкальную школу определяла ее Екатерина Дмитриевна тоже вроде совсем недавно. А сколько, переживала потом, из-за того, что у дочери короткие пальцы и она, играя на пианино, не может брать всех аккордов. По этой причине Надю чуть было не исключили однажды из школы. Андрей Николаевич уже хотел смириться, махнул рукой: ничего, дескать, не поделаешь, сокол без крыльев — это не сокол. Но Екатерина Дмитриевна слушать ничего не желала. Она добилась, чтобы собралась компетентная комиссия, и Надя все-таки осталась в школе. Правда, школу она закончила с трудом, а вместо музыкального училища пришлось поступить ей в музыкально-педагогическое, где не было конкурса. Зато здесь дела у нее пошли успешно.. И Екатерина Дмитриевна восторжествовала: «Вот тебе и сокол без крыльев. Отрастут — время придет». А теперь, когда Надя сама стала педагогом, мать окончательно уверилась в ее музыкальных способностях.
— Знаешь что, Надюша? — сказала она наставительно. — На вечере обязательно сыграй баркаролу Чайковского.
— Почему баркаролу? — удивилась Надя. — Это же мотивы лета, июнь, а сейчас...
— И очень хорошо, — сказала Екатерина Дмитриевна. — Зимой всем хочется июня.
— Но я давно уже не играла этой вещи, мама.
— А ты поиграй. Время есть еще.
— Правильно! — распахнув дверь, весело пробасил Андрей Николаевич. — Я тоже хочу июня. Играй, Надежда, сейчас же. Иначе рассержусь. Брр-рры...
Надя любила, когда отец начинал шутить. У него получалось это по-своему неловко и очень смешно. И он делался совершенно непохожим на того, строгого, всегда подтянутого Забелина, который ходил обычно по территории училища в своем генеральском мундире.
Сейчас, чтобы уважить отца, Надя охотно села за пианино и стала играть баркаролу. Но едва под ее руками прозвучало несколько аккордов, как в прихожей затрещал звонок.
Пришел подполковник Аганесян, начальник учебного отдела, худощавый, с черными усиками и такими же черными, всегда живо поблескивающими глазами. Когда-то, года три назад, Надя сильно напугалась, впервые повстречав его у проходной училища. Он совершенно неожиданно замахал тогда перед ней руками и, не обращая внимания на проходивших мимо курсантов, принялся ее расхваливать: «Ай, хорошая барышня! Ай, чудесная барышня!» Надя убежала домой и пожаловалась отцу: «Это не подполковник, а какой-то Казбич». С тех пор Аганесян никогда больше не смущал девушку своими похвалами. Он только при каждой новой встрече загадочно улыбался ей, как бы говоря: «Ай, девушка трусиха! Ай, как нехорошо».
Аганесян, как всегда, говорил очень громко, с резким восточным акцентом. Он сообщил Забелину, что получен Указ Президиума Верховного Совета о награждении старшего лейтенанта Крупенина орденом Красной Звезды.
— А ну-ка, ну-ка! — Забелин взял из рук майора бумагу. О том, что Крупенин представлен к награде, он знал еще три с половиной месяца назад из его личного дела. Но потом в служебной суматохе как-то забыл об этом. А теперь вспомнил и с удовольствием прочитал текст указа: «...за уничтожение иностранного самолета, вторгшегося на нашу территорию с диверсионными целями».
— Ты слышишь, мама? — не выдержала Надя, но тут же спохватилась и зажала рот ладонью. Забелин неловко кашлянул, потом посмотрел на часы: до начала вечера было еще около часа.
— Добро! — сказал он Аганесяну. — Сообщите, пожалуйста, Вашенцеву. Подготовьте все. Вручим на вечере, в торжественной обстановке. Да, еще вот что! — Генерал поднял палец. — Приказ бы надо написать о снятии с Крупенина выговора, который мы объявили ему за историю с Саввушкиным.
— Зачем сейчас, не надо сейчас, — сказал Аганесян. — И так все ясно: награда есть, какой выговор...
— Ясно-то ясно, но все же... А впрочем, потом напишем...
Когда Аганесян ушел, Екатерина Дмитриевна посмотрела на дочь и покачала головой:
— Ой, Надюшка. Замок тебе на язык повесить нужно.
Надя сконфузилась и ушла к окну, за которым был виден весь городок училища, похожий на гигантскую букву «П». В середине этой буквы, словно живой костер, полыхал электрическими огнями клуб и очень отчетливо выделялось игольчатое острие ракеты.
Надя подумала, что так же вот, наверное, выглядела и та ракета, которую послал навстречу иностранному самолету Крупенин. А еще она подумала о том, какой он все же скрытный человек, Борис Крупенин, ничего не сказал ей о таком важном событии.
3
Вашенцев, нервно дымя папиросой, сидел в своем служебном кабинете у телефона и ждал звонка, с междугородной. Телефонистка уже дважды сообщала ему, что заказанный номер не отвечает. Но он надеялся все же дозвониться и попросил повторить вызов минут через пятнадцать-двадцать.
Настроение у Вашенцева было отвратительное. Почти три недели прошло с тех пор, как он выслал дочери деньги, но дошли они или нет, не знал. Такого еще не бывало. Зинаида Васильевна, мать его бывшей жены, Ирины, обычно писала ему аккуратно после каждого перевода и всякий раз в конце письма обводила карандашом крохотную детскую ручонку, чтобы отец мог видеть, как растет его маленькая Леночка.
Письма Зинаиды Васильевны он складывал в ящик письменного стола и время от времени перебирал их, перечитывал, вспоминая обо всем происшедшем, как о тяжелом и далеком сне, хотя Леночке было всего четыре с половиной года.
Женился Вашенцев ровно через год после окончания академии на энергичной и очень миловидной девушке Ирине Пушкаревой, студентке геологоразведочного института. Женился, можно сказать, тайно, потому что Зинаида Васильевна своего согласия на брак дочери давать никак не хотела.
— Что вы, Олег Викторович, какая женитьба, — удивилась она, когда Вашенцев заявил ей о своих намерениях. — Моя дочь еще ребенок. К тому же учеба...
И как Вашенцев ни старался убедить ее в том, что замужние тоже учатся, и нисколько не хуже, чем другие, добиться своего не мог.
— Нет, нет, — стояла на своем упрямая Зинаида Васильевна, — если у вас любовь, — значит, подождете, ничего не случится. Мы в свое время ждали.
Ирина тоже держала сторону матери и просила Вашенцева подождать с женитьбой до окончания института или хотя бы до перехода на последний курс.
Вашенцев выходил из себя. Ему казалось, что Ирина говорит все это не от души, а просто не хочет обижать мать, и он старался переубедить ее:
— Мы же любим друг друга. А это главное. Понимаешь?
— Я все понимаю, — соглашалась она. — Но ведь институт для меня тоже дорог.
— Ну и учись, пожалуйста. Разве я против? А в случае чего, в другой институт перейдешь. У тебя же
