момент, когда она выходила из магазина с авоськой, набитой продуктами, – как он мог догадаться, что она окажется именно в это время именно в этом магазине – одному Богу известно. Первое время Ольга удивлялась, потом, привыкнув, перестала. У Лекова были, вероятно, свои и, вероятно же, метафизические источники информации о Стадниковой.
Они проводили дни и целые недели, ночуя в квартирах друзей и знакомых, благо у Лекова их было бесчисленное множество, да и Стадникова считала себя человеком вполне коммуникабельным и на одиночество не жаловалась никогда. Однако, сколько ни было у нее друзей и подружек, количество «вписок», то есть мест, где можно погостить и переночевать, а при случае, если обстоятельства сложатся благоприятным образом, и пожить несколько дней, поражало Ольгу.
Ей иногда казалось, что Леков знаком едва ли не с каждым жителем города. Он общался с мужиками, толкущимися возле пивных ларьков, как со старыми знакомыми, с которыми просто слишком давно расстался – так иногда бывает с одноклассниками, которые в пору ученичества не очень между собой дружили, а через двадцать лет вдруг встретились и с трудом узнали друг друга, путая имена, фамилии и годы, но подсознательно понимая, что встретившийся человек – не совсем чужой. И, как оказывалось, многие из них, суровых любителей дешевого пива, таковыми и являлись. Другие просто шли на контакт с Лековым так, словно он работал на том же заводе в соседнем цеху.
Он знал всех, как, по крайней мере, казалось Ольге, авангардных, «подпольных» писателей, художников, музыкантов, артистов, непризнанных гениев режиссуры, кинематографистов, снимающих на восьмимиллиметровой пленке шедевры «параллельного кино». Не все из них его любили, многие просто терпеть не могли, однако – знали же, знали. И даже степень неприязни, которую испытывали к Лекову вполне уважаемые и известные всей полуподпольной художественной общественности фигуры, вызывала у Ольги уважение к беспечному и поплевывающему на оскорбления возлюбленному.
Возлюбленный и правда поплевывал на грязные полы крохотных комнаток-мастерских, в которых ютились непризнанные гениальные художники, хлопал железными воротами секретных объектов, охраняемых непризнанными гениальными музыкантами, философами, поэтами, и, игнорируя злобное шипение заросших волосом творцов, спокойно шел в другие мастерские, сторожки, котельные, коммунальные клетушки, где его принимали с радостью, заставляли петь, угощали портвейном и марихуаной, оставляли на ночлег такие же с виду обросшие бородами и «хайрами» поэты, музыканты или художники.
Для Ольги вся эта публика была поначалу совершенно на одно лицо, и она никак не могла определить – чем же Леков не угодил одним и заинтересовал, до влюбленности очаровал других. Разбираться начала только после года кочевой жизни, но до конца так и не разобралась. Те, кто принимал Василька – кличка эта приклеилась к Василию Лекову так давно, что никто не мог сказать, с чьего легкого языка она сорвалась в первый раз, – те, кто давал ему кров, пищу, вино и траву, в большинстве своем даже при общей нищете были людьми уже более или менее состоявшимися. Состоявшимися именно на своем поприще. Потенциально состоявшимися, ибо ни выставок, ни больших концертов, ни книг, слепые распечатки которых передавались из рук в руки и зачитывались до дыр в буквальном смысле слова, – ничего этого не было. Но сверкал в глазах у тех, кто дружил с Лековым, огонек удачи. Пусть будущей, далекой, но удачи.
Год они жили по чужим квартирам – Ольга терпела бесконечные стенания родителей, слова «шалава» и даже «блядь» в родительских устах ее уже давно не обижали, однако она стала уставать от постоянных скитаний. Кроме общей усталости, у нее имелись и чисто гигиенические соображения. В последнем месте проживания Ольги и Лекова, например, вопросы женской гигиены встали во всем своем устрашающем величии.
Отдельная квартира на Васильевском острове, от метро недалеко, при этом хозяева – прекрасные, чудные, уважаемые люди. Она – тележурналист, он – известный музыкант, оба гостеприимные и незлобливые... Приняли Лекова с Ольгой, как родных, живи – не хочу...
Ольга первая сказала «не хочу». Ванна на кухне, а на кухне с утра до утра выпивают гостеприимные хозяева, доказывающие свое гостеприимство не на словах, а на деле. Туалет, правда, изолированный, но от унитаза осталась ровно половинка – вторая под воздействием какой-то страшной силы откололась и валялась рядом – ровненькая, беленькая, в отличие от той, что стояла на низеньком бетонном постаменте и была, так сказать, «рабочей».
Квартира же, хоть и отдельная, была однокомнатной и, ясное дело, хозяева спали на единственном диване. В этой связи Ольге с Васильком приходилось постоянно импровизировать – либо залечь в ногах у хозяев, либо пересидеть ночь на кухне за столом, уставленным бутылками с дешевой водкой и портвейном, а поутру, когда волна гостей схлынет, спать здесь же – на матрасике, заехав головами под стол.
Такая жизнь была бы хороша для начала, в романтический период знакомства, в качестве этакого авангардного медового месяца. Но по прошествии года бродяжничества Ольга, пролежав неделю под кухонным столом, взвыла. Леков откликнулся на стенания любимой традиционным образом – предложил пойти прогуляться и выпить портвешку.
Именно в этот день и состоялась их встреча с Огурцом и Борисычем и, конечно, Стадникова думала, что сам Бог, сошедший с небес на этот раз в образе пожилого, небритого и полупьяного работяги, услышал ее мольбы и выделил отдельное жилье.
– Его шаги, – повторил Ихтиандр. – Сука. Ну, сейчас я ему устрою.
Стадникова покосилась на Куйбышева, но на защиту своего любимого не бросилась.
– Может быть, он все-таки с бабками? – с робкой надеждой в голосе произнес Царев. – Всякое бывает.
– Ага. Бывает. Много чего бывает. Я однажды с бодуна стакан подсолнечного масла махнул. Думал – сухое вино.
Ихтиандр мрачно усмехнулся.
– Бывает такое, да. Только, чтобы этот мудак с бабками пришел – такого не бывает. Такого не было и не будет никогда.
– У, е-е.... тать! – Царев хлопнул ладонью по столу. – Ты же сам дал добро.
– Я? Ихтиандр поднял голову и посмотрел на потолок.
Потолок пузырился желтоватой эмульсионкой.
– Да, я, – с отвращением констатировал Ихтиандр. – Бля, живем, как свиньи... – Он смачно плюнул на пол. Стадникова вздрогнула, но снова промолчала. – Я, – повторил Ихтиандр. – Но как складно он пел... И, главное, бабки же взял! Это мы мудаки с тобой. Нужно было за ним в Москву лететь! И брать на месте. А теперь... Теперь что с него возьмешь, с козла...
– Чай будете? – спросила Стадникова замогильным голосом.
– А водка кончилась? Царев посмотрел на хозяйку глазами, полными тоски.
– Водка кончилась.
– Как это – кончилась? Непонятно, как он умудрился открыть входную дверь настолько тихо, что никто из сидящих на кухне этого не услышал. Ведь шаги, шарканье и даже тяжелое дыхание поднимающегося по лестнице Лекова не обмануло слуха ни Ихтиандра, ни Царева и уж, тем более, Стадниковой.
– Как это – кончилась? Леков, бесшумно появившийся на кухне, улыбался.
– Гх... – задохнулся Ихтиандр. – Гх... Это ты?..
– Нет, это Джон Леннон. Водка есть! Знаете, был такой писатель – Марк Алданов?
Стадникова, Царев и Ихтиандр молча смотрели на Лекова. Посмотреть было на что.
– Так вот, – продолжил Леков. – Алданов – великий человек. Друг Набокова, между прочим.
– Кого? – спросил вспотевший от гнева Ихтиандр.
– Да не важно, – махнул рукой Леков. – Короче, он сказал... В смысле, Алданов, конечно... Сказал: водку пить любую можно и должно.
Василек был одет в старые, вытянутые на коленях тренировочные штаны, клетчатую, застиранную, давно потерявшую цвет рубашку и домашние тапочки. Приглядевшись, зрители заметили, что тапочек, собственно, был один и надет он был на левую ногу. Сам же тапочек при этом был явно и безоговорочно правым.
Стопа правой ноги весело улыбалась кончиками испытавших, по-видимому, самые разные перипетии долгого путешествия из Москвы в Петербург пальцев, выглядывающих из дыр грязного черного носка. В
