понравилась. Напевал, бывало, крутя баранку. Автора помнил хорошо: какой-то Леков – назвали его фамилию перед выступлением. Кто ты, неизвестный Леков? И где ты, Леха Полянский? Вот бы нам встретиться, посидеть, как в старые времена, музыку хорошую послушать, потрепаться о книгах, о театре, о живописи – просто так, под хороший портвейн да под сигаретку...
А пассажиры, совершенно очевидно, напуганы. Так бывает, когда парочка хулиганов начинает в салоне свои игры вести – на пассажиров агрессию лишнюю сливать. Пассажиры, хоть и много их и наверняка есть среди них мужики физически здоровые, слывущие надежными и правильными, помалкивают, на рожон не лезут, отворачиваются к окнам или в спину соседа таращатся, лишь бы персонально к нему претензий не предъявляли хулиганы.
Водитель думал о том, что эти крепкие мужики в салоне, встреть, допустим, этих хулиганов на улице, лицом к лицу, да один на один... Да пусть даже один на трое – обязательно дали бы отпор: либо словом, либо кулаками. И, скорее всего, хулиганы к этим крепким, надежным и правильным мужикам и не пристали бы. Себе дороже может получиться. А в толпе – в толпе все по-другому. Законы добра и зла здесь трансформируются, изменяются до неузнаваемости. Главный закон – не высовываться. Как-то сам собой он все остальные законы поглощает.
«Что мне, больше всех надо?» – ключевая фраза и руководство к действию, а точнее, к бездействию для каждого, оказавшегося в толпе. Ну и пожинают плоды. Выходят из автобуса и начинают в головах прокручивать – как бы я ему, этому подонку пьяному, вмазал бы, окажись мы на улице лицом к лицу... И стыдятся многие потом, что в автобусе смолчали. Стыдятся. Впрочем, не долго. Приходят домой, в квартирки или комнатки свои, к женам, детям, тещам и родителям, и снова становятся крепкими, надежными и правильными.
В салоне, если не считать непонятных криков разгулявшейся компании, было теперь довольно тихо. Вскоре иностранная речь стала перемежаться с русскими фразами. Что-то про Сталина, про Брежнева. Кто- то что-то запел – снова на английском.
Водитель, неожиданно для себя, сказал в микрофон, притормаживая возле очередной остановки:
– Композиторов, дом восемь...
Никогда он эту остановку не объявлял. Слишком хлопотно – каждый дом по номеру называть. А сейчас – объявил. С чего бы это?
– Ни фига себе, глушь, – с трудом выбравшись из плотно набитого горячими людскими телами автобуса, сказал Алексей Полянский Огурцову. – И где же будет действо?
– А вот, дом восемь, – кивнул Огурец. – Очень удобно. Прямо рядом с остановкой.
– Угу. Полянский огляделся.
– А там, – он махнул рукой в сторону железнодорожной насыпи, закрывающей горизонт, – там что? Парголово?
– Да, – сказал Огурцов.
– Забрались... Самое место, впрочем, для подпольных концертов. Часто здесь это происходит?
– Часто, – сказал Саша. – Кто только здесь не играл. Все наши... Рок-клубовские.
– «Наши», – ехидно повторил Полянский. – «Наши»... Прямо, как в партии коммунистической.
– А что? – спросил Огурцов. – По сути дела так и есть.
– Вот это-то мне и не нравится, – ответил Полянский. – Не люблю я этот, не к ночи будь помянут, коллективизм.
– Ладно, пошли.
– А портвейном там нас напоют? – спросил Алексей.
– Напоют, – ответил Огурцов и взвесил на руке сумку, которую тащил с собой. Сумка звякнула.
– Хорошо, – удовлетворенно кивнул Полянский. – В таком случае, идемте, сэр.
Друзья шагнули на мостовую – дом номер восемь стоял на другой стороне улицы Композиторов – и побрели за небольшой процессией, движущейся в тот же дом и в ту же квартиру.
Процессию возглавлял некто Шапошников – громогласный толстый бородатый человек, знавший всех и вся в ленинградском рок-клубе, посещающий все концерты и пивший в гримерках со всеми известными и неизвестными музыкантами. Даже на концертах, где выступали группы, откровенно Шапошниковым не любимые и, даже ненавидимые, он сидел в первых рядах, критически оценивая сценический акт, и потом деловито шагал в гримерку, неся в кармане или в сумке неизменную бутылку водки. Портвейн Шапошников презирал, считая его пустой тратой денег и времени, к тому же считал этот напиток, в отличие от сорокаградусной, чрезвычайно вредным для здоровья как физического, так и психического. Постепенно, в силу своей коммуникабельности, опыта и владения некоторыми тайнами ленинградского артистического подполья, Шапошников стал в этом подполье человеком известным и нужным, незаметно превратился в неформального администратора и последнее время занимался устройством концертов как официальных – на сцене Дома народного творчества, так и подпольных, таких, как сегодняшнее выступление Лекова в одной из квартир дома номер восемь по улице Композиторов.
Следом за Шапошниковым весело, чуть ли не вприпрыжку, шли-порхали две высокие веселые девушки из Голландии – где их нашел Шапошников было его личным секретом. Охоч он был до женского полу и национальности значения не придавал. Скорее, напротив, стремился охватить своим вниманием возможно большее количество народов и рас – проводил сравнительный анализ и делал какие-то свои выводы.
За тоненькими длинноногими голландками брели обычные посетители «сэйшенов» – молодые, длинноволосые или, наоборот, стриженные наголо люди с сумочками, в которых, как и в сумке Огурцова, позвякивало.
– Подпольщики, – хмыкнул Полянский, когда процессия, обогнув дом, остановилась возле одного из подъездов.
– Сюда, – громогласно скомандовал Шапошников, указывая толстой рукой на дверь. – Входим партиями. Девятый этаж. В лифт все не влезем. Девушки! – Он сделал голландкам пригласительный жест и улыбнулся во всю ширину своей широкой, красной физиономии. – Девушки – вперед. Просим, просим...
Иностранные барышни, хихикая, двинулись к двери, Шапошников знаками показал кому-то из стайки тинейджеров, чтобы те проводили дорогих гостей и показали им, как пользоваться советским лифтом.
– Поедем в конце, – сказал Полянский. – Ты знаешь квартиру?
– Конечно, – ответил Огурцов. – Сколько раз тут уже бывал.
– Ну вот и славно, – кивнул Дюк. – Есть у меня одна задумка...
– Я даже, кажется, знаю, какая, – улыбнулся Огурцов. – Винтом?
– Ага.
Длинный холл, называемый в обиходе отчего-то «лестничной клеткой», был полон людей – дверь в торце «клетки» была гостеприимно распахнута, но протиснуться сквозь нее всем сразу не было никакой возможности. Дюк с Огурцовым вышли из лифта, поглазели на страждущих музыки поклонников великого Лекова и, не сговариваясь, повернулись, сделали несколько шагов и скрылись от посторонних глаз в закутке, где, прорезая все этажи высотного дома насквозь, находилась толстая труба мусоропровода.
– Ну, давай, что у тебя там, – нетерпеливо прошептал Полянский.
– Что-что... Самое то. Огурцов вытащил из сумки бутылку ркацители.
– Отлично. Для затравки пойдет.
– У меня, когда я еще в театре работал, – тоже шепотом заговорил Огурцов, возясь с пробкой, – один актер знакомый был. Так он, когда домой шел, «маленькую» в магазине покупал. Открывал в подъезде. Потом подходил к двери своей квартиры, звонил в звонок и – пока жена с замками возилась – в три глотка выпивал. Любил хвалиться – жена, мол, дверь открывает, смотрит на меня – я трезвый. Идет на кухню, суп наливает, сажусь обедать – я пьяный...
– Молодец. Точно время рассчитывал.
Дюк взял из рук Огурцова открытую бутылку, покрутил ее в руках и, задрав подбородок и приведя бутылку в вертикальное положение, стал вливать себе в рот белое сухое. Выпив ровно половину бутылки в какие-то несколько секунд, он оторвал ее от губ, крякнул и передал вино Огурцову.
– Да... Но нам такая точность, как у твоего актера, не требуется. Я думаю, что сейчас там, – Полянский кивнул в сторону нужной им квартиры, – сейчас там все нажрутся. И Леков в первую очередь.
– Это точно, – согласился Огурцов и повторил манипуляции Полянского, причем выпил вино чуть
