или с горя – как кого пропрет.
Вот и юмористы – Марк с Захаровым – тут же пританцовывают. Ни на одних совместных гастролях не видел Григорович улыбок на лицах юмористов – ни Марк не улыбался нигде, кроме как на сцене, для зрителя, ни Захаров. А тут – пританцовывают за кулисами, лица сияют, покраснели оба – это же надо суметь сделать так, чтобы юмористов от святого оторвать. У них в гримерке всегда после выступления две бутылки водки заряжены, наготове стоят, это одно из условий, которое они Бирману с самого начала поставили. И никто никогда не видел юмористов после их выступления за кулисами. Клали они на все. Морды мрачные, злые, молча проскользнут за занавесом, глянут презрительно на окружающих и в гримерке запираются. А сейчас – просто и не узнать их, ни Марка, ни Захарова. Помолодели каждый лет на тридцать.
Леков закончил играть и, не прощаясь, побрел за кулисы – опять став ниже ростом, опустив голову долу, волоча за собой сверкающую от натекшего на нее пота гитару.
– Ну что? – спросил он у Бирмана, поравнявшись с ним.
– Потом, потом поговорим, – быстро затараторил администратор. – Вообще, все нормально. Потом кое- что уточним...
– Ага, – вяло отозвался Леков и, не глядя больше ни на своего непосредственного начальника, ни на Григоровича, который скользнул мимо него на сцену с дорогущим «Гибсоном» наперевес, ни на юмористов, которые косили на молодого артиста подозрительно заблестевшими глазами.
– Молодой человек! – крикнул в спину удаляющегося в полумрак коридора Захаров. – Можно вас на минуточку?
– Ну? – отозвался Леков бесцветным голосом, послушно застыв на месте и обернувшись на зов.
– Может, к нам зайдете? В гримерочку. А? – включился Марк.
Леков помолчал, посмотрел в потолок и печально произнес:
– Нет. Не могу.
Лекова никто не видел в гостиницах, где он жил в номере с Бирманом. Бирман-то носился по этажам, сообщал артистам о времени отъезда или о том, что концерт в Ялте снят, но вместо него образовалось два в Феодосии, один в Севастополе и, что самое приятное, небольшое, но очень выгодное выступление всей «агитбригады» в Симеизе для директоров окрестных партийных санаториев.
Бирман носился по гостиницам, Леков сидел взаперти. Появлялся только на концертах, минут за десять до своего выхода на сцену, уже привычно преображался, орал свои три песни – слух о неистовом исполнении «Дроздов» катился уже девятым валом впереди автобусов, на которых переезжали с места на место именитые артисты, – и мгновенно исчезал.
«Атташе» Леков пел теперь только на закрытых вечеринках – Бирман строго-настрого запретил ему исполнять эту вещь в больших залах. Что до «Боже, Царя храни» – на это администратор глаза закрыл. Ничего страшного, фрагмент классической оперы как-никак. Сам-то он любил эту вещь, вот и сделал себе идейно невыдержанный подарок. Не все же, в конце концов, Лукашину слушать.
Марк и Захаров рассказали Григоровичу, который искусно начал с ними разговор вроде бы ни о чем и в конце концов свел его на тему таинственного юного дарования, так вот, они рассказали лидеру «Нарциссов», что сразу же после выступления Бирман засовывает парнишку в такси и отправляет в гостиницу.
Внутри «Нарциссов» творчество питерского рокера не обсуждалось. Члены «Нарциссов», оправдывая название группы, говорили либо о себе, либо о предметах неодушевленных – о гитарах (преимущественно своих), или почти неодушевленных – о водке, крымских винах, коньяке. Говорили и о том, в каком городе девушки милее. Степень одушевленности девушек была для музыкантов «Нарциссов» сопоставима со степенью одушевленности горячительных напитков, к которым относились если и не совсем как к живым существам, но достаточно трепетно.
Зайцев в этой связи выдал однажды афоризм, чрезвычайно понравившийся Григоровичу и мгновенно взятый им на вооружение. Афоризм гласил: «Сегодня ты его пьешь, а завтра будешь им петь». «Алкоголь ведь за сутки из организма не выводится», – пояснил Зайцев недоумевающему Арнольду.
– Ага, – сказал Арнольд. Задумался тяжко и еще через три рюмки кивнул: – Понял!
Григорович хоть и не говорил вслух о молодом рокере, но чувствовал, что начинает ревновать к его творчеству. Уж больно круто принимал неизвестного парнишку каждый новый зал, уж слишком громко способен был кричать этот юноша, слишком хорошо играл на гитаре. Да и песни – Григорович всегда слыл в столице, да и во всей стране, символом смутно ощущаемых, надвигающихся перемен, главным мастером социальных песен и человеком бесстрашным, рубящим со сцены правду-матку, не боящимся никого и ничего. А вот «Атташе», которую пел Леков, эта самая «Атташе», пожалуй, перевешивала по своей откровенности самые злые произведения Григоровича.
Бирман был доволен. Он сидел в голове длинного стола, по правую руку от Бирмана возвышалось над столом неопрятной горой тучное тело товарища Евграфова, представителя общепитовского курортного бомонда, по левую – сухонькая фигура Иванова, председателя дачного кооператива, раскинувшего свои коттеджи по побережью от Ялты до Симеиза, кооператива для посторонних закрытого, и даже не столько закрытого, сколько вовсе неизвестного. Собственно, это была целая сеть, цепочка разных домов отдыха, санаториев и профилакториев узкоспециального профиля, двери в которые открывались только людям нужным, важным и могущим самостоятельно принимать ответственные решения.
Концерт на небольшой открытой площадке, обнесенной колючей и непролазной живой изгородью, был недоступен для глаз чужаков. Но не для ушей – в отдалении, на скалах, торчали группки «дикарей», которые правдами и неправдами стали в последние годы просачиваться в оазис номенклатурного отдыха. Близко к коттеджам дикари не подходили – опасались охраны, представители которой хотя и были одеты поголовно в штатское, выправкой своей выделялись из праздной толпы тучных, в большинстве своем, отдыхающих и, несмотря на то, что фигуры у представителей правопорядка были статные и внушительные, появлялись эти самые представители всегда внезапно и невесть откуда. Только что не было никого на каменной гряде возле палатки ушлых «дикарей», а вот – трое в штатском. Тайными тропами ходили, видно, представители, знали местность не понаслышке.
Вот и сейчас «дикари» облепили окрестные валуны и холмики, правда, старались близко к месту проведения концерта не приближаться – прогуливались вокруг концертной площадки редкие мужчины, аккуратно одетые, вида мрачного и неприступного. И немного их было, и без оружия, однако никто из дикарей не рисковал подойти к мрачным гражданам на такое расстояние, с которого уже можно было различить выражение глаз друг друга.
Концерт подходил к концу. Открыла его Лукашина – так попросило начальство, и Бирман решил, что выход именитой певицы первым номером в данном случае вполне оправдан. Ведь подпить могут товарищи, анекдоты за столом начать друг другу в полный голос (не привыкли у себя дома шептаться) рассказывать. А тут – Лукашина с ее гонором. Нехорошо может выйти. Пусть уж первая отпоет, на относительной тишине, а потом и сядет к столу спокойно, икорки поест, водочки с нужными людьми тяпнет. Вот и хорошо будет. А в конце – все равно никто уже толком ничего слушать не будет – можно и «Нарциссов» пустить, нервы пощекотать товарищей, и Лекова – пусть одну песню споет сегодня, вполне для него достаточно.
– Говорят, какой-то у тебя новый певец появился, – наклонился к уху Бирмана Евграфов. – Антисоветчик, говорят.
Евграфов пристально посмотрел в глаза слегка смешавшегося Бирмана, потом хлопнул его широкой ладонью по спине. Бирман закашлялся.
– Не боись, Анатолий, тут у нас все свои. Муха не пролетит. Тут у нас все можно. Ну, почти все. И почти всем. Так что, давай, налегай!
Евграфов самолично придвинул к Бирману огромное блюдо с крабами, каждый из которых был размером с десертную тарелку.
– А когда он петь-то будет, твой антисоветчик? – снова поинтересовался Евграфов, наливая себе ледяной водки.
– Да не антисоветчик он, – растянув губы в натужной улыбке, начал Бирман. – Так, ленинградский молодой музыкант. Стиль просто такой... Непривычный.
– Ленинградский! Евграфов махнул стопку, крякнул громко, так, что Захаров, произносивший в этот
