сцену после юмористов было хорошо, приятно и выигрышно – зал был уже достаточно разогрет, расслаблен разухабистым, на грани фола, юмором одесситов и вполне готов к жесткой, фронтальной музыке «Нарциссов». А теперь отчего-то Бирман вставил между юмористами и Григоровичем никому не известного парня с гитарой.
Юмористы и конферансье столкнулись за кулисами. Конферансье, Пал Палыч Луговой, шестидесятилетний, с большим сценическим опытом господин, честно отрабатывал свой гонорар. При всей своей лютой ненависти к вокально-инструментальным ансамблям он всегда представлял их с улыбкой, которая казалась искренней даже самым резонерски настроенным зрителям, делал приветливые жесты, шутил, острил и поблескивал глазами. Иной раз даже румянец выступал на бледном, испитом лице Пал Палыча – так он старался.
Григорович почувствовал недоброе. Такие высокие профессионалы, как одесситы и Пал Палыч, просто не могли столкнуться за кулисами, тем самым нарушив ритмичный ход концерта – пусть на несколько секунд, но все-таки... Дело явно пошло наперекосяк.
– Козлы, – отчетливо произнес Пал Палыч после того, как Марк, юморист ростом повыше, наступил на его идеально отполированный ботинок.
– А пошел ты, – устало процедил Марк, дрожащей рукой расстегивая ворот демократичной клетчатой рубашки.
– Сам пошел, – злобно бросил Пал Палыч и, мгновенно преобразившись, засияв своей привычной улыбкой, вышел на сцену.
– У нас в гостях... Подарить вам свои песни... Солнечный Новороссийск... Василий Леков... поприветствуем...
Григорович слушал вполуха. Василий Леков – тот самый парнишка, который в поезде точил слезу над солянкой, стоял рядом с ним. В руках у парнишки была гитара – обшарпанная, советского производства, на таких Григорович не играл уже года три – западло преуспевающему музыканту играть на дешевом инструменте производства фабрики Луначарского.
Парень был бледен впрозелень.
«Как бы в обморок не хлопнулся на сцене, – подумал Григорович. – Ишь, нервный какой».
– Пошел, – прошипел Бирман, и парень, ссутулясь, едва ли не волоча за собой гитару, поплелся на авансцену к микрофонной стойке.
«Завалит сейчас концерт, – подумал Григорович. – Сразу видно – никакого профессионализма».
Парнишка застыл перед микрофоном. Ссутулился еще больше. Зал молчал.
«Ну, покажи себя», – подумал Григорович, и тут парень на сцене встрепенулся, поднял голову, взглянул в зал, неожиданно став выше ростом – то ли сутулиться перестал, то ли на цыпочки приподнялся – Григорович не видел из-за кулис.
– «Атташе», – сказал парень в микрофон.
Зал молчал. Каменно молчал. Железобетонно.
Странного парня с гитарой, наоборот, молчание зрителей раззадорило.
– «Праздные боги», – нараспев крикнул он в микрофон и отчего-то рассмеялся. Странный был этот смех, нехороший какой-то. – Инструментальная композиция.
«Блин, что он несет? Какая, на хрен, композиция?»
Григорович покосился на Бирмана.
Как ни странно, администратор мероприятия сиял, как начищенный пятак. На миг торжествующе глянул на Григоровича и снова, отвернувшись, стал жадно смотреть на сцену.
«Чудны дела твои, Господи», – подумал Григорович.
Леков начал играть. Едрен батон, ну и техника. Искусные флажолеты, несколько мелодий, сливающихся в одну. Где же он учился? У кого?!
Каллоподия, церковный византийский распев, доводилось как-то слышать. Ага, а это... это он у «Битлов» попер, но переиначил... Опаньки! Сантана... Ну-ну...
Теперь парень приплясывал возле микрофонной стойки, тряся гитарой и заставляя микрофон выть. Неистовый набор звуков, который Леков чудесным образом исхитрялся высекать из дешевой гитары, начал разреживаться, стихать, пока не вылилась из него одна-единственная мелодия – «Боже, Царя храни» из оперы «Иван Сусанин». Той самой. Которую композитор назвал «Жизнь за царя», а большевики переименовали.
Не доведя мелодию до конца, шизовый парень вдруг оборвал исполнение и неуклюже поклонился залу.
Что навсегда запомнится Григоровичу – это взгляд Бирмана. Странным он был, этот взгляд. Казалось, жил отдельно от покрасневшего потного лица, от рта с отвисшей челюстью, от мясистого, в лиловых прожилках носа. От всей мешковатой фигуры администратора, от его одышки, от вечного приторного запаха дорогого, но одновременно какого-то очень уж раздражающе-назойливого запаха одеколона.
– «Дрозды», – устало сказал Леков.
– Чего? – крикнули из зала.
– «Дрозды», – пояснил Леков. – Песня просто.
– Ну, давай, – отозвался невидимый в потемках хриплоголосый и, судя по интонациям, не очень трезвый зритель.
– А вы слыхали, как поют дрозды? – ехидно, словно принимая правила игры, спросил Леков у нетрезвого зрителя, словно найдя в нем единственную родственную душу.
Зал настороженно молчал. Не отзывался и тот, нетрезвый аноним. Притихший где-то в последних рядах.
– Не-е-ет... – Григорович, хотя и не видел лица Лекова, мог поклясться, что тот широко и нагло лыбится в зал. – Не-е-ет, – повторил Леков и поднял руку. Помахал предостерегающе пальцем: – Не те дрозды. – Убежденно продолжил: – Не полевые. – В зале раздались смешки. – А дрозды, – посерьезнел Леков и заговорил в манере лекторов общества «Знание»: – Дрозды – волшебники-дрозды.
Пауза.
Хихиканье в зале, кто-то робко свистнул.
– Волшебники, – строго повторил Леков, глянув в ту сторону, откуда раздался свист. – Волшебники, – совсем уже суровым тоном в третий раз произнес он, – дрозды. Певчие избранники России.
Леков ударил по струнам изо всей силы. Бешеный, моторный ритм.
– Йе-е-е-е, – дикий крик, шаманский танец вокруг микрофонной стойки.
«Да это же чистый панк-рок, – изумленно подумал Григорович. – Надо же... На одной акустической гитаре. А Бирман-то, что, совсем с ума спятил? Повяжут же всех... К едрене матери...»
Бирман улыбался и притоптывал ногой в такт безумному исполнению знаменитой советской песни.
Григорович не следил за тем, точно ли пропевается текст – было ощущение, что не очень, но это не играло ни малейшей роли. Должно быть, мир сошел с ума, если здесь, в Новороссийске, в двух шагах от Малой Земли, оборзевший питерский гопник попирал самое святое – ту песню, которую космонавты берут с собой в космос. На каких носителях они ее берут, Григорович не знал, да и не задумывался над этим вопросом. Берут – и берут. Им виднее, на каких носителях. Видели бы космонавты, что творится здесь, на берегу ласкового Черного моря, в двух шагах от, мать ее так, той самой Малой Земли. Может быть, и к лучшему, что не видели. А то и в космос-то, глядишь, не взлетели бы. Напились бы за кулисами на радостях
