– Гондоны вы, – обиженно сказала Маркиза, вставая. И Анне: – Слышь, тетя Аня, а фиг ли они такие? Давай вместе под поезд впишемся, а? А то тошнит меня от этих рыл. Я место знаю, где классно вписываться. На Рижской. Там и под мост можно. А ежели на природу захочется, на цветочки-листочки поглазеть, то и по насыпи можно пройти. Там кайф, на насыпи, кусты, блин, трава... Люди, не делайте стойку, я о другом... Нет, тетя Аня, честно. И уединиться можно. Напоследок. А? Как вы? У меня никогда таких вот, стареньких, не было. И в шелковых чулочках. А то, – Маркиза обернулась к Вавилову, – давайте этого чмошника заангажируем. Работодателя моего. Бывшего. Он у нас мастер вписывать. Вавилов, ты как? Поможешь двум уставшим дамам?
– Я не старенькая, девочка, – сказала Анна. Ее вдруг разобрала злость. Злость на самое себя. Quel diable! Parbleu! Mais pourquoi cette fille[29] так похожа на нее?
– Дура ты, Маркиза, – проговорил Леков, тяжело поднимаясь с ковра. – На хрена бабку обидела? Она же тебе добра желает. А ты – в заводки. – Он подошел к столу. – Чего тут у вас пожрать-то есть. О! Сардельки! Горяченькие! Супер!
– Слушай, ты, хендрикс хренов, ты гитару просил? Я тебе принес, – оборвал болтовню Вавилов. – Может, слабаешь?
– Да слабаю, слабаю, не ссы. Давай ее сюда.
Вот ведь скотина! Вавилов встал. Его качнуло. В голове шумело. «Вахтанга, скорее Вахтанга», – мелькнула мысль. Где эта долбаная гитара?
– Держи. Леков обтер жирные руки о штаны. Принял гитару.
Взвесил на руках. Внутрь деки заглянул. Пальцем изнутри поскреб.
– Ну и что? «Фендер» корейский, струны левые, гриф ведет, ты его на базаре, что ли, брал? Конечно. Где еще такое найти можно? Говно! Фанера, лак – не лак, лады – жестянка. Точно – говно, – уверенно сказал он.
Вавилов про себя усмехнулся. Ну-ну!
Оглядел собрание.
Молчаливый мужик уже отрубился, судя по виду. Дизайнер в ванной, оттуда звуки льющейся воды слышны. Старуха в кресле, впавшая в прострацию.
И он, Вавилов. А вечером – к мэру.
Такой компанией он побрезговал бы и в годы не шибко разборчивой юности.
– Ну и говно! – гегемон потряс гитару. Понюхал зачем-то. – Лаком пахнет, ишь ты, – поведал. – Но – говно.
И он, Вавилов, выходит, его тиражирует? Леков. Что-то смутно припоминается. Ах, да. Они же, вроде, трибьют выпускали. История была... Даже, вроде, замочили там кого-то? Он еще нагоняй устроил по приезде из Италии, так хорошо отдыхал, такая компания была – первый раз за много лет расслабился по- настоящему. Осина – он умеет отдых организовывать. Осинский – он на эти дела мастер. Хоть и склоняют его фамилию в России все кому не лень, а Осина – он Осиной и останется. Правильный человек.
Гегемон расстегнул куртку. Схватил гитару наперевес. И, как-то непотребно раскорячившись, попытался пропрыгать по гостиной а-ля Чак Бэрри. Врезался в стену номера. Повернул к Вавилову покрытое каплями пота лицо.
– Здорово, да?
И заржал-заперхал, донельзя довольный собой.
Куда Вахтанг запропастился?
Навешать этому уроду на прощание, что ли? Как только Вахтанг приедет. Под занавес, так сказать. Чтобы у пьески был достойный финал.
– Дай сюда, – сказал Вавилов бомжу. – И потянулся за гитарой. – Научу.
– Не суетись, Вавилов, – совершенно трезвым голосом сказал бомж. – Посиди. Водки вон выпей. Достала меня твоя суета.
Бомж мог. Бомж многое мог. Затянул для начала «Ой, то не вечер, то не вечер...» Чисто так затянул. Вавилову даже подпеть захотелось. Сразу.
– «То не ве-е-ечер... Мне ма-а-алым-мало спалось, да спалось...» – включился Вавилов на второй голос.
– На кварту вниз возьми, – заметила девка. Кажется, Маркизой ее зовут, или он ошибся?
– Как тебя звать-то, милая девица? – спросил Вавилов.
– Кварту выдержать не можешь, тогда в терцию, что ли, затяни, – тихонько сказала девка. А бомж все продолжал:
– «Е-е-сау-у-у-ул догадлив был... Су-у-умел сон мой разгадать, разгадать...»
– Это же элементарно. Ты же взрослый мужчина, – девка схватила Вавилова за рукав пиджака. – Три тона вверх берешь – и все дела. Ты сольфеджио-то проходил в школе?
– Нет, – честно ответил Вавилов.
– Ну, мужик... То-то я и гляжу, ты серый такой...
– «Пропадет, он говорил, твоя буйна голова».
– Я – серый? – спросил Вавилов. Достали его эти недоноски. Это он, Вавилов, – серый. Нашли себе серого... – Это я-то – серый? – Вавилов уставился на Маркизу.
– А какой же еще? – ответила та. – Конечно. Терцию не держишь, вообще интервал вменяемый построить не можешь, о чем с тобой тогда говорить-то? А туда же – продюсер. Ты помолчи пока, пусть он один поет. – Она кивнула на гегемона-Лекова.
Да что я, в самом-то деле, вдруг разозлился на себя Вавилов. Он вспомнил лицо Лекова. Мудрено было не вспомнить. Все ларьки кассетами завалены. Каждый третий подросток в футболку с его портретом одет.
Вавилов мысленно перенес морду гегемона на футболку. И не удержался, зашелся хохотом.
Гегемон оборвал «Есаула».
– Этому не наливать, – сказал он Маркизе. И, подумав, добавил: – Толерантность низкая.
Вавилова аж скрючило от хохота. Шуты! Дешевые шуты! Толерантность! Слова-то какие знают.
– Врубайся, мужик, – сказал вдруг гегемон. – «Весна священная», финал. В переложении для деревянной лопаты.
– Ну все, – простонала Маркиза. – Начинается...
Со стороны гостиницы «Россия» вдруг грянул оркестр. Нет, не оркестр. Что-то другое. Что за странные инструменты? Правда, была и медь – тромбоны, валторны. О, и деревянная группа вплелась. Что за черт?
Не поворачивая головы, Мишунин скосил глаза. Точно, от «России». Вроде бы сегодня праздников не планировалось. Ростропович позавчера играл, а Паваротти с Доминго послезавтра голосить станут на Васильевском спуске. Ишь, повадились.
Если честно, Мишунин не любил «попсовую оперу». Что-то есть в этом... Не неестественное, нет. Поверхностное какое-то. Целлофановое бельканто.
Мишунин про себя попытался определить инструментальный состав. Да, симфонический оркестр имеется. Синтезатор вроде есть. Электрогитары – куда же без них? – две. Нет, три. И, кстати, не к месту: забивают оркестр. Оркестр-то «Весну священную» заканчивает, а гитары – одна что-то из Сантаны до боли знакомое ведет, вторая – монотонный, грубый, металлический рифф, третья – просто классический блатняк. Ум-ца, ум-ца. Нет, что ни говори, нет у людей нынче вкуса. Чувство меры потеряно. То ли дело, бывало, в крепостном театре. Маленькая труппа, все свои, все через одну конюшню прошли. Петька-кузнец, Васька- бондарь. Зальчик деревяненький, на двадцать мест. А из зальчика выйдешь – парк, пруд с лебедями. Все чинно-благородно, никаких вольностей.
Та гитара, что играла параллельные квинты, тяжелый хард-роковый рифф, вдруг повела мелодию. О, знакомое. Прокофьев, из фильма «Александр Невский». Злые тевтонские рыцари в бой с картонными мечами под такое шли.
А оркестрик-то в «России» с претензией.
Только фигня все это.
