Ножичек у Джеламана был с источенным до ширины лезвием и на поводке; после я узнал, что с этим ножичком он никогда не расстается уже несколько лет: это своеобразный талисман у него. Работа у них шла без слов и точно — сработались, видно, до молчаливого понимания.
— От как бывает! — зло морщился Джеламан. — Даже веху на винт намотали. Во как! Жердь! Понимаешь, на винт намотали палку-у-у... Уф! Да разве кто поверит?
О его неудачах я уже наслышался: по колхозу о них ходили анекдоты. А капитан флота, вручая мне направление, говорил: «Пойдешь на самый злосчастный пароход «Четверку»... Два дня назад привели ее с моря... еле нашли, под Начикинским мысом на якоре стояла: ни воды, ни еды, ни топлива. Воздух стравили, машину завести не могут, рация не работает. Только прибуксировали их — и команда в разные стороны... там все горит синим пламенем».
— Ты понимаешь?! — с еще большей злобой продолжал Джеламан и, тоже со злобой и морщась чекрыжил дель. — Веху, веху... эта деревянная жердь заскочила между винтом и пяткой руля, и заскочила тем местом, где на этой палке железное кольцо, и машина полетела. Да ведь так и в сказках не бывает! Ну, слышал я от парней, что встречаются говорящие рыбы, выскочит она из моря, скажет «А» и спрячется, или вот летающие медузы есть, но чтобы на винт намотать жердь — ай-яй-яй!..
— Да-а, командир, фокусов у нас! — вздохнул матрос.
— Знакомься, — прервал его Джеламан, — мой друг и товарищ, Николай Акимов, по прозвищу Казя Базя.
Матрос посмотрел на меня; в нем действительно что-то похожее было на «Казю Базю». Детей иногда, чтоб они не озоровали, пугают: «Казя Базя придет, в мешок заберет». И кривоватые ноги, и приподнятые плечи — будто нацеливается что-то поднять, как штангист, например, перед тем как схватиться за гриф штанги, — и продолговатое лицо с застывшим на нем выражением удивления и скуки соответствовали этому прозванию.
— Не те кадры у нас были, командир! Не те! — утвердил Казя Базя. И голос его был под стать внешности: басистый, хрипловатый и грубый. — Совсем не те!
— Какие там кадры! — с величайшим отвращением поморщился Джеламан. — Чешуя, а не кадры. Прачки! Тьфу! Медузы сонные, тьфу! Деду надо было восемь часов в сутки спать. Чиф — белоручка, конец срастить не мог. На невод смотрели, как... на луноход с шестью ведущими осями. Прачки! Прачки! — и Джеламан выругался. — Не рыбаки, а прачки! — Помолчав, со вздохом добавил: — А где во время путины хорошего рыбака возьмешь? Все парни в море... вон прислали мальчишку-сезонника. — Он кивнул в сторону сейнера.
На пороге камбуза сидел худенький, бледный, с узким лицом и большим носом мальчишка. На плечах его темненького пиджачка хлоркой были выжжены полковничьи погоны. Услышав, что говорят о нем, мальчишка крикнул:
— Ну, чи скоро вы? У меня борщчец остываить! — Мальчишка говорил с сильным белорусским акцентом. — Жду, жду, а вы ня идете...
— Ну вот, что я с ним буду делать? — продолжал Джеламан. — Моря никогда не видел. Физически слабый, ничего делать не умеет... Пристроил на камбузе.
— Борщчец уж у другой киплить, — обиженно ворчал мальчишка. — И рибка готова...
— Сейчас, Полковник! — гаркнул Казя Базя.
— А почему «полковник»? — спросил я.
— Через два месяца в армию...
— Ясно.
— А сколько ее было! — опять про рыбу начал Джеламан. Протяжно вздохнул: — Сколько ее, родимой, было в этом году... Треска в июне шла так, что... — Он замолчал, подыскивая слова. — Если бы ты знал, как она шла!..
— Сигай с Серегой Николаевым за три месяца годовые планы взяли, — добавил Казя Базя. — Во как!
— А мы вехи на винт мотали! — взорвался Джеламан и так стал шуровать своим талисманом, что дель, вывалянная в мокром песке, только потрескивала.
А дождик шел. Шел и шел. Он был ровный и мелкий, тот, что может идти без конца. Парни же кромсали и кромсали невод, отделяя всякую рвань, сращивая порванные концы, заменяя пришедшие в негодность пожилины, ставили новые наплава и грузила. Их ярость передалась и мне, и я тоже забыл про дождь и что сегодня выходной и вечер уже и, прыгая через лужи и балансируя зонтами, возвращались с последнего сеанса кино по праздничному одетые пары.
— Да у мене ж усё уже придавно готово, — опять просительно проговорил Полковник. И удивленно добавил: — Да чи вы чокнутыи?
— А рыба? — гаркнул Казя Базя.
— Да и рыба...
Наконец спустились в кубрик; там дымилась кастрюля с борщом из свежей капусты, и от нее притягательно тянуло утятиной. Стоял дуршлаг с жареной камбалой.
Ни Джеламана, ни Казю Базю этот пронзительный запах не тронул, они даже не глянули на кастрюлю, одновременно потянулись к дуршлагу.
— А борщчец? — умоляюще произнес Полковник. — Из молодых же петушков. Да я ж их по всей деревне искал...
Ему не ответили. Я тоже взял искристо-белый с золотой толстенькой корочкой, мягкий и сочный — прямо капельки выступают и тают во рту, когда сдавливаешь зубами, а потом языком и небом, — несказанно вкусный и душистый кусок камбалы. Ну и роскошь! Боже ж ты мой!.. Я уже давно заметил, что не только камбала, но и всякая другая рыба, если изжаришь ее и сваришь сразу после моря, совершенно другой вкус имеет, чем та, что хоть немного полежала на магазинном прилавке или в магазинном холодильнике. Вот хоть та же треска. Возьми ее в магазине и что с нею ни делай, хоть райскими соусами приправляй, того не получится, как из рыбы, которую только из воды вытащили. Она, эта «которая из моря», будет прежде всего белой до искристых оттенков синевы, сочной и мягкой и с таким особым, расчудесно-волшебным запахом... Если бы вы знали, с каким запахом! Про вкус я уже не говорю... разные томаты, перчики, лавровые листы и всякие соусы только испортят все.
Вошел в кубрик еще один, видимо из оставшихся джеламановских «кадров». Это был худой и морщинистый человек — морщины рыбацкие: глубокие, темные, большие, во все лицо, — больше чем сорокапятилетний, с совершенно голой — только за ушами виднелись белые волночки — головой и висячим, загнутым вниз, носом. Глаза у него были добрые, умные и грустные — будто вся мировая скорбь залегла в этих мудрых глазах, — все понимающие и все прощающие. Рукава его свитера были засучены, на волосиках поблескивала солярка. Он мне сразу понравился.
— Знакомься, — сказал Джеламан, — это наш второй механик, Иосиф Маркович. Тоже мой друг.
Маркович, не глядя, протянул мне руку; рука его была сухая, безвольная, с костистым слоем мозолей на ладони — такие мозоли вскармливаются не одним годом работы на рыбе. Он тоже потянулся к дуршлагу.
— И етот?! — удивился Полковник. — Тоже на рибу налягае. Да чи вы помешались на ней, чи вы яе николи не видели, чи она вам у моря не набрыдла, да чи вы другой пишчи не потрябляете...
— Ну как там у тебя, Иосиф Маркович? — тихо спросил Джеламан.
— Да одного человека надо бы, — необыкновенно просто и спокойно сказал Маркович. — Я всё подготовил, но одному головки дергать нельзя. На завтра нужен будет.
— Завтра придет новый дед.
— А сегодня я тали заведу, нужные части приготовлю. Если успею, то и насосы переберу. — Маркович ел медленно, аккуратно, но как-то равнодушно, будто не замечал саму еду. Казя Базя же ел жадно, кусал помногу, жевал сразу на обе скулы.
