так-то держать, ложку— еще как-то… Кушать маленькими кусочками, губы промакивать салфеткой, пить из маленькой рюмочки. Воротит, барон, от всего этого этикета! А вот если бы вы заглянули вечерком к нам…
— С бутылочкой шнапса! — добавил Гейнц.
— Посидели б, поговорили. Без всяких там церемоний, — закончил Михаэль.
Вследствие всего этого обед получился очень скучным. Первое время, едва лишь сели за стол, сохранялось молчание. Граф наложил себе в тарелку различной пищи из нескольких блюд, то же самое положил Веронике, отпробовал одного, другого, третьего, сопровождая это замечаниями типа: «Уф! Как вкусно! Тысяча чертей! Давно такого не едал! Чтоб мне на этом месте провалиться, если где-нибудь готовят вкусней, чем здесь!…» — и тому подобными репликами.
Кристоф степенно поедал омаров в белом вине. Однако взор его привлекало блюдо с креветками. «И как, черт побери, их нужно есть? — размышлял он. — И правда ли, что они там — живые? Ладно, пока не буду к ним притрагиваться. Попробую потом, когда гости уедут. Главное, чтобы слуги их не сожрали! Впрочем, распоряжусь…»
Около стола вертелись несколько слуг. Один подливал в бокалы вино. Двое других накладывали дамам в тарелки яства, еще один, с большой, повязанной под подбородком салфеткой, ничем занят не был и, как заметил Кристоф, то и дело тайком подворовывал со стола какое-либо лакомство. Не раз уже Кристоф сурово показывал ему глазами: «Выйди вон!» Слуга, кажется, из подметальщиков, лишь глупо хлопал своими ничего не выражающими гляделками и слащаво улыбался. Кристофу не хотелось отчитывать слугу при посторонних, посему оставалось смотреть на проделки этого обжоры сквозь пальцы.
Тем более что куда приятней было смотреть на молодую графиню фон Блямменберг. «О, видит Бог, — размышлял Кристоф, — она действительно очень недурна!» По этой причине он чувствовал даже некоторое смущение.
Далеко в стороне от Вероники сидела Клара, прямая, как рукоять метлы. «И эта дурища тут, — кисло подумал Кристоф. — За кого бы ее замуж выдать?»
Между тем разговором целиком и полностью завладел граф. Обложившись тарелками, вилками, ложками и салфетками, он принялся объяснять какую-то баталию.
— Вот здесь, предположим, французы, — говорил он, размахивая бараньей косточкой, указывая ею на кофейный прибор, — это французы со всеми их фортификациями, а англичане, предположим, там, — угловатым взмахом руки он указал на разделанную тушу кабана, — дислокация англичан весьма отдалена от места сражения. Но!… Когда войска короля Фридриха совершают ретираду, — отставной полковник сгреб в кучу фарфоровые блюдца и многозначительно поднял палец, — вынужденную, оговорюсь, ретираду, то, обойдя с флангов французские редуты, — он рассеял блюдца по столу, два или три из них звучно упали на пол, разлетевшись на мелкие осколки, что, однако, графа нисколько не смутило, — под покровом ночи — да, именно так! — под покровом ночи наши колонны дефилируют к англичанам…
Граф выжидательно замолчал, следя за реакцией слушателей.
— Дефилируют не спеша… Англичане ни о чем не догадываются, караулы их ослаблены. И вот тут-то… Ага! Трах-бабах! Наша кавалерия разносит их позиции в клочья! В мелкие-мелкие клочья! В пух и прах!
Граф разошелся настолько, что, привстав со стула и отбросив салфетку, принялся разить тушу кабана бараньей косточкой.
— Англичане повержены! Они бегут! Ха-ха-ха!
Вовремя подошедший к столу забинтованный дворецкий едва успел спасти слетающую со стола тушу.
— И вот тут-то, — продолжал полковник, — вот тут-то мы и совершаем скрытый маневр. Хе-хе-хе! Враг спит, он ничего не подозревает! Тем временем мы уже у самой их фортификации… Ага! Спите-спите! А вот тут-то с криком «Смерть французам!» маршируют наши колонны!
— Вы не находите, — сказала баронесса-мать, — что эти фрикадельки несколько пересолены?
— Именно так, дражайшая баронесса, именно так. Ага! О чем бишь я? Ах да! — Так продолжу! Во всем, во всем, дражайшая баронесса, во всем виноваты жиды! Думаете, почему во Франции революция? Вы не знаете? Как так? Это же очевидно! Это же понятно и ежу! Букашке вот такой малой и то понятно! Робеспьер, говорите вы, Робеспьер! И что? — скажу я вам. Что?! Что Робеспьер?! Какой еще такой Робеспьер?! На самом деле, чтоб вы знали, — полковник понизил голос, — настоящая фамилия Робеспьера — Шпеерзон! Знавал я в Ганновере одного Шпеерзона, сапожника. Редкостный был прохвост… Рожей же походил вот на этого малого. — Двумя пальцами граф проворно ухватил за щеку подметальщика, который втихомолку лакомился креветками, и схватил с такой силой, что те посыпались у бедняги изо рта. — Точь-в-точь такой же, только тот поупитанней был… Ты чего, прохвост, раззявился? Рот закрой и пошел вон! Это я не вам, судари и сударыни!… Так вот! Заговор! Везде заговор! И еще раз заговор! Помяните мое слово: скоро и в Германии будет революция, и тогда…
— Вы не находите, — сказала баронесса-мать, — что сегодня прекрасная погода?
— Что вы? Что вы! И не смейте в этом сомневаться! Так что когда король Фридрих представил меня к ордену…
Граф не сумел закончить предложения, ибо жестоко поперхнулся бланманже и закашлялся. Пока дворецкий услужливо колотил графа кулаком по спине, инициативой разговора завладела баронесса- мать.
— Вы знаете, это просто как снег на голову! — говорила она, глядя полковнику прямо в монокль. — Откуда ни возьмись вдруг такое богатство. Мы — люди бедные и совсем не знаем, что нам с такими деньгами делать.
«О Господи, — подумал Кристоф, — что она такое несет! Да ведь такое состояние, как у нас, самому Ротшильду и не снилось! А она даже одеться со вкусом не может. Что это, скажите мне, за платье? Что это на нем за цветочки? Да и прическа тоже оставляет желать лучшего. Все-таки если человек вырос в бедности и не имеет никаких потребностей, то хоть ты его озолоти, хоть подари ему огромный дворец — он все равно найдет себе каморочку, желательно поменьше, и будет в ней ютиться, хотя в его распоряжении весь огромный, необъятный замок!»
— Вы совершенно правы, — блестя моноклем и приглаживая маленькие усики над серединой губы, отвечал граф. — Ведь еще Цицерон, помнится, говаривал: «Не в свою колесницу не садись!» Не сочтите, сударыня, за обиду.
— Просто папа очень долго служил в кавалерии, и его суждения всегда по-солдатски прямолинейны, — сказала Вероника.
Граф уставился на дочь деревянным взглядом. Рука его совершила жест, который можно было бы назвать незавершенным подзатыльником, но тотчас же вернулась на прежнюю диспозицию, основное преимущество которой заключалось в прикрытии потертостей сюртука.
— Прошу прощения, — сказал граф, — моя дочь — хотя и красива, но очень плохо воспитана.
— Папа имеет, в виду — воспитана не в казарме, — сказала молодая графиня.
— Господин граф! — поспешил Кристоф вмешаться в назревающее семейное словопрение. — Ваша дочь просто очаровательна.
Щеки Вероники едва заметно порозовели. А юный барон фон Гевиннер-Люхс ощутил на себе безукоризненно деревянный взгляд графа.
— Я согласен с вами, барон. Она действительно очаровательна. Но при этом совершенно невоздержанна на язык!
Помолчав некоторое время, он добавил деловым тоном:
— Приданого, к сожалению, за нею дать не могу. Все отдал со старшей дочерью.
Это утверждение заставило Веронику еще гуще покраснеть.
«Боже, сударыня, какой же солдафон ваш папаша!» — подумал Кристоф, а в следующее мгновение он понял, как надо поступить. Вероника давно уже ничего не ела, а лишь отирала изящные губы салфеткою. Кристоф и сам давно чувствовал в желудке своем сытую тяжесть.
— Господин граф не будет, надеюсь, возражать, если я покажу вашей дочери наш замок?
— Не буду! — буркнул граф. — Только много там не целуйтесь, а то знаю я вас…
— А вы, мадемуазель?…
— С удовольствием! — В ее взгляде, направленном на отца, читался вызов.
