как моему слову и любой кормчий, и конюх, и купцы с приказчиками верят! Мое слово покрепче, чем моя булава!
– Я от своей стороны никого не гоню, Захар. Хочешь остаться, милости просим, в крепости всегда дело найдется. Будешь бездельник – впроголодь жить станешь. Найдешь себе дело, так и бед знать не будешь. Вон, у меня и курная уголь жжет, и кузня, и стекольный завод, и стены уж в четверть возвели.
– В моих краях так разумеют: кузнец – это тот, что железо мнет да соху кует. Оружейник – тот, кто соху мнет да мечи кует, ну а тот, кто мечи мнет да оковы кует, тот у нас коварем зовется.
– Это ты к чему, Захар Семясейный? Не хочешь ли сказать, что я силой на своей крепости народ неволю?!
– Большое лихо ходит тихо, – ответил Захар уклончиво, разглядывая опустевшим, безразличным взглядом крыльцо моего дома.
– Мало тебе, Захар, что батюшку Аредом ославили на всю Мещеру, так ты ему еще в слове дерзком посмел сказать, что мастер он хоть и видный, а все одно коварь! – вступился за меня Еремей, повысив голос на старого охотника.
– Смотрел я мастеров твоих да кузла. Не кузнеца та работа, не оружейник навострял, то коварь свое дело правит! Слово мое верное, слово мое крепкое! Вон, как булава моя каменная.
– Ну, довольно! – возмутился я, теряя терпение и отходя чуть в сторону. – Шепни Науму на ушко, Еремей, чтоб приглядел за этим юродивым. Станет помехой, так пусть гонят взашей. Он с головой давно и сильно в раздоре, как я погляжу, а случись что, так и смуту мне тут подымет. Ну уж дудки, обойдемся без провокаторов.
– У Захара волки всю семью вырезали, – пояснил Еремей, как продажный адвокат, вставая то на мою сторону, то на сторону собеседника. – Детей малых, жену любимую, отца с матерью. Говорят, он, как домой воротился, да такое увидал, мрачней тучи стал, онемел, осерчал, стал всех волков побивать. Ты его, батюшка, не слушай, он коварей с той поры не жалует, как в полоне казарском побывал. Купцы коломенские его в тех краях признали да выкупили. Вот ему и чудится, что всяк кузнец – коварь.
– Много я слышал всяких баек про кузнецов. Сам рассказать могу – заслушаешься. И как нас только не называли, и что нам только не приписывали, но вот «коварь» – я и слово такое впервые слышу. Знаю, есть края, где говорят «коваль», окрест Киева да того же Чернигова.
– Коварь и есть, – встряла в разговор бабка Авдотья. – Помню я твою работу, когда ты Матфеюшку, медведицей подранного, ниткой да иглой штопал, все бормотал, все шептал… То не Аредов гиблый промысел. Так ковари людей правят!
– Ты, Авдотья, ведьма старая, тоже туда же! А помер бы твой разлюбезный Матфеюшка, чтоб ты мне тогда сказала?
– У Ареда бы помер, а вот у коваря сберегся! – Бабка кратко ответила на мой вопрос, продолжая невнятные рассуждения, словно ни к кому конкретно не обращаясь, сплетничала с невидимым собеседником, ссутулившись и пришепетывая: – За Перустом бывала, сама видала, варяги на Этиль ходили, коваря с собой водили. Кто им слово поперек скажет, они того рыть да в цепи крепкие. А когда кто из варягов занеможет, опять же коваря звали. Вставали к берегу, а коварь горно жжет, иву режет, ворожит, да все хвори-беды, в путы крепкие перековывает.
– Выходит, бабка, что для варягов тот коварь хорош был…
– Истинно ведаю, что так и было, за того коваря мордовский хадот Мерма серебра сто гривен давал, да дочь варяжскому воеводе сватал, да соли, да меда…
– Ну и что, сторговались они с варягами?
– А я, балда старая, и не заприметила, что не Аред вовсе наш батюшка, а тот варяжский коварь, как есть.
Разговор не получался. Старуха через раз теряла связь с реальным миром и погружалась куда-то в глубины подсознания: надо думать, вела открытую беседу с духами предков, разве что в бубен не колотила. Я словно и не существовал вовсе или присутствовал там как сторонний, неодушевленный предмет. Хотя для здешних людей неодушевленных предметов вовсе не существовало.
Однако нарвался на юродивого и схлопотал еще одно «погоняло». Коварь! Вот ведь обозвали. Теперь пойдет молва, что, дескать, тот Аред, что в Железенке поселился, и не Аред вовсе – злыдень он да чаровник-зелейщик, как есть варяжский коварь, за коего мордовский племенной вождь готов отвалить приличную мзду, лишь бы только оставить подле себя. Пусть как хотят меня называют, только чтоб в головах их все сходилось.
Век живи, век учись – дураком помрешь. Вот ведь не думал, что придется так серьезно вникать во все тонкости. Прежде все казалось просто, ясно и понятно. Кто сильней, тот и прав, кто умней, тот и вправе. А выходит, что для поддержания авторитета недостаточно быть только сильным, недостаточно быть умным, нужно быть тонким, изящным, изощренным, коварным, если угодно. И косой саженью тут не отмеришь. От затылка до пятки надо действовать осторожно, как сапер на минном поле, потому как каждое твое действие обсуждается, просеивается через людское сито своеобразного понимания того, что есть добро, а что зло.
Назовите меня хоть аредом, хоть коварем, да хоть Кощеем Бессмертным, я один черт не упущу шанса. Пусть я шаман, пусть колдун, пусть коварь варяжский с их точки зрения, но в эти тяжелые и грядущие более смутные времена люди поймут, что возле меня можно найти защиту. И я дам им эту защиту, дам им силу и уверенность в себе. Таинственный прибор зашвырнул меня в архаичное средневековье не затем, чтобы я тут по бабам шлялся да железо добывал. Мне судьбой подброшен невероятный шанс – выковать такой завиток истории, какого никому даже и не снилось!
Служу России! Так мы говорили, отдавая честь старшим офицерам и наставникам. Волею судьбы я оказался в другом времени, в другом месте, но по-прежнему могу с уверенностью сказать, что действительно служу России.
Захар вывел уже собранный, укомплектованный и хорошо вооруженный отряд из Железенки в полдень. Проведя вниз по реке километров пять, завел в лес, где и оставил. Я сам не желал больше общаться с этим тронутым, и потому отправил Наума пообщаться с бывалым охотником.
По своей натуре Наум, как и его брат, был человеком, не терпящим туманных ответов на свои вопросы, и Захар, хоть и не дружил с головой, такие элементарные вещи понимал без намеков. Вернувшись с докладом, Наум улегся на прелую хвою и, сдерживая судорожный смех, ответил:
– Беда с нашим охотником – сказывал он, что волк ночью на запах да шум любопытствовать станет, днем, когда спит, его сыскать непросто.
– Он что же, предлагает ночью по буеракам скакать за волками?
– Велел всем на землю лечь, чтобы духом лесным пропитаться. Так, говорит, волк нюхом ослабнет; помню я, что наши охотники из села на промысел шли, так за пару дней только воду пили да чередой обмахивались. Под осень зверь сытый, жирный, волку раздолье и страха никакого.
– Ладно, – согласился я, – пусть чудит, старый, но коль начнет голову морочить да время тянуть – ждать не стану. В крепости, вон, дел невпроворот, а мы тут лесным духом пропитываемся, чтоб ему пусто было!
– Полно тебе, батюшка, что в той крепости без тебя не сдюжат? Хитрован Еремей да этот кыпчак аль черемис, купец Рашид, там за старших верховодят. Чумазый – тот костьми за свой товар ляжет, а Еремей такой дом себе срубил, что топора не пожалеет, вдарит любому. Они дело знают, мастерские: вон, денно и нощно железо дают, танку твою уж почти сковали. С Крутца кузнец, которому ты зуб золотой сделал, сказывал, что в жизни своей столько железа не видал. И мастера такого, как ты, батюшка, тоже не встречал. А он мастер славный, знатный, подмастерьев держал, сыновей обучал, но такого тугого железа не видал, не ковал.
Вдали за оврагом зашуршали кусты, и овцы, которых мы взяли с собой в качестве приманок, забеспокоились и заблеяли. Охотники, выведшие нас утром на эту тропу, вскочили с мест, похватали оружие и замерли в напряженных позах.
Места вокруг были глухие, до ближайшего поселка километров пять, так что почуять нас серые разбойники могли давно. Кто нападет первым, мы или они, не имеет значения. Главное – слаженность действий.
Напряженно вслушиваясь в звуки леса, мы медленно перемещались к заросшему сырому оврагу, в
