извинилась - не мешает ли нам их присутствие, и капитан Мерцаев уже сидел рядом с ней, о чем-то настойчиво спрашивал, а девушка притворялась, что она удивлена и смущена.
Я не узнавал капитана. Если раньше он казался постаревшим и печальным подростком, то теперь флиртовал не хуже Левки Тучинского, а шрам у него на спине выглядел как дополнительное украшение для пущего воздействия на девичье воображение. Я слышал его шуточки и хохоток девушки.
– Вам надо загорать не под солнцем, а под лунными лучами,- говорил капитан.- Есть такая особенная порода людей, подверженных лунному свету. К ним относятся девушки от восемнадцати до двадцати двух, увлекающиеся поэзией. Что сейчас читают-то? Ах да! Щипачев!-это Сашка пользовался информацией, полученной от меня. - Как это там?… «Пусть твердят, что и моря мелеют,- я не верю, чтоб любовь ушла…»
– Мне очень понравилась ваша мысль о загаре под луной,- сказала девушка и посмотрела на Сашку с требовательным ожиданием.
Однако не подхватил капитан брошенный ему голубой шарик: его позвал Семаков.
– Мои друзья смотрят на меня с нетерпением,- сказал Мерцаев.- А вот и лодка. У нас планы на той стороне.
– Ты меня не понял,- сказал Иван, когда капитан вернулся к нам.- Зря ты ушел от нее.
– Почему?
– Ты, лопух, ничего не знаешь.
– Брось ты, Вань. В такой жаркий солнечный день любой нормальный человек знает, что самое необходимое- это сидеть в тенистом прохладном месте и пить ледяное пенистое пиво.
– Я знаю где! - обрадовался Иван.- Двинули. А по дороге я тебя удивлю.
Переправившись на другой берег, мы пошли лугом, и Семаков, суетливо семеня рядом с Сашкой, забегая вперед и заглядывая ему в лицо, многозначительно понижая голос, говорил:
– Ты, чудак, не знаешь, кто она такая. Вот слушай, я тебя сейчас удивлю. Сейчас ты к ней обратно побежишь. Был я недавно дежурным по академии, и вдруг по телефону какой-то девичий голосок: «Товарищ дежурный, мне нужно срочно увидеть папу…»
Семаков рассказал о встрече с этой девушкой в академии, и Мерцаев резюмировал:
– Итак: он был фронтовым капитаном, она - генеральская дочь.
– А что? - горячился Семаков.- Запросто. Она в тебя врезалась. Я усек.
– Надо обратно идти,- сказал я.
– Зачем спешить?-возразил Мерцаев.-Она мне телефончик дала.
– И ты пойдешь к ней?
– Если пригласят. Я же интеллигентный человек. V._. Сашка видел, что я начинаю кипеть от возмущения, и добродушно иронизировал.
Мы вошли в дремотно-тихий городок, разбросавший белые свои домишки среди левад по пологому склону зеленой горы, увенчанной мрачным дворцом аракчеевских времен. На пустой улице солнце высушивало обвалившиеся песчаные тележные колеи, в тени глухих заборов сонно кудахтали куры, с огородов тянулся аромат распаренной пряной зелени.
– Может быть, и женишься на ней? - продолжал я.
– Естественный шаг в жизни каждого человека.
– Она будет готовить тебе ледяной квасок по старинному рецепту, а ты, приходя со службы, будешь целовать ее в щечку, слушать радиолу и рассуждать с тестем о событиях на левом фланге Второго Белорусского?
– Прекрасно, - сказал Мерцаев.
– А что такое мещанство?
– Бросьте вы философствовать, - перебил Семаков.- Привел я вас на экскурсию.
На дощатом некрашеном заборе висела жестяная, местами поржавевшая табличка с надписью, сообщавшей, что на этом месте когда-то стоял дом, в котором родился знаменитый художник. В соседнем - уцелевшем доме помещалась пивная.
– Итак, надпись на заборе гласила,- сказал Мерцаев, когда мы сели за длинный деревянный стол с кружками пива.
– Ты лучше вспомни о счастье с белыми окнами в сад,- сказал я.- Теперь тебе это больше подходит.
– И с кремовыми шторами,- согласился капитан.
– С радиолой, которую ты будешь включать, приходя со службы.
– Чего вы завелись? - удивился Семаков.
– Не знаю, Вань, чего он ко мне пристал,- притворялся непонимающим Сашка.
Отодвинув кружку с пивом, я говорил о мещанстве, о смысле жизни, о долге, о том, что надо стремиться к самоутверждению, что надо быть по-хорошему честолюбивым.
– Вот, с этого бы ты и начинал,- сказал Мерцаев,-
Теперь все предельно ясно: тебе нужна ржавая табличка на заборе.
– Тебе она нужна больше, если ты еще не забыл, что на фронте…
– Слушай! - поспешно перебил меня Семаков. - Ты забыл одну вещь, о которой я тебе говорил.
– Я просто хотел сказать, что Сашка забыл… свой род войск.
– Род войск,- укоризненно повторил Семаков.- А вот, скажи,- что это за род войск: погоны белые, а шея красная?
Мы засмеялись и прекратили серьезный разговор.
В лагерь возвращались на закате и долго звали какую-то лодку. В лодке оказался наш друг Левка с незнакомыми девушками. Он был в любимом своем состоянии опьянения мужским успехом, и глаза его сделались особенно круглыми и голубыми, фуражка сползла на затылок, обнажив русую россыпь прически, курносый нос вздернулся особенно дерзко.
– Ты на этого капитана глаз не клади,- сказал он своей соседке.- Дядя любит другую тетю.
– Неужели вы вправду такой верный? - кокетливо спросила девушка.
– Как собака,- ответил капитан.
– Как собака на сене,- уточнил Левка.-Меня боится подпустить.
– Насчет верности не беспокойтесь,- не мог я промолчать.- Только что Сашка здесь на бережку ранил в самое сердце одну юную генеральскую дочь.
– Лидку, что ли? -потрясенно спросил Тучинский.
– Ее, - подтвердил Семаков.- Запросто.
– Ну, Саша, ты даешь,- уныло изумился Тучинский.
– Где уж нам,- ухмыльнулся Мерцаев.
Мы успели на вечернюю поверку и стояли на широкой передней линейке лицом к сосновой роще, затихшей и потемневшей, почти невидимой за фонарями, в свете которых застыл начальник лагеря - худой длинный полковник. В конце каждой поверки, когда оркестр играл «Зорю», он всегда стоял не шевелясь, отдавая нам честь. У него было особенное, подчеркнуто-уважительное отношение к офицерам-слушателям. Еще в день приезда в лагерь я с удивлением и даже с некоторой иронией наблюдал, как полковник, стоя у пыльного поворота дороги, отдавал честь автобусам, въезжающим в ворота. Теперь я понимаю его. Такого крепкого и верного мужского содружества, какое сложилось из молодых офицеров первых послевоенных лет, тем более из лучших офицеров, отобранных для учебы в академии, я больше не встречал никогда и нигде, и если мне в чем-то повезло в жизни, так это в том, что я был членом этой семьи.
Как много нас было тогда! Многого мы ожидали от себя, много обещала нам жизнь! Я был убежден, что мы- это и есть будущее. Все великое и славное, что должно было произойти, могло осуществиться только нами, только с нами.
Те годы, промчавшиеся, как мечтанье, я недавно вспомнил на южном курорте, где мыльно-зеленые волны выбрасывают на пляж сердолики и аметисты, а когда отворачиваешься от моря, то видишь мохнатые пальмы, узкие пирамидки кипарисов и бесстыдно-голые стволы эвкалиптов, ослепительно белые в изумрудно-кудрявых кронах. Здесь было много людей разных возрастов и разных общественных положений, и мне захотелось понять: кто же теперь те молодые, энергичные, обещающие, какими когда-то были мы. Я видел молодых, широкоплечих, лоснящихся загаром парней, иронически-пренебрежительно
