Когда Клятов туда шел, так он его пропустил, а на обратном пути перехватил все-таки.
Все это он рассказывал охотно, обстоятельно, я бы даже сказал — с каким-то своеобразным удовольствием. Я был совершенно убежден, что так же гладко пойдет допрос до конца, однако вдруг с Груздевым случилось какое-то непонятное превращение.
Дело было так: он перехватил Клятова, когда тот возвращался из Ямы и время было отправляться к Никитушкиным.
— Как вы добрались до Колодезей? — спросил я. И вдруг Груздев ответил:
— Не помню.
— То есть как не помните? Шли вы пешком или ехали на автобусе?
— Не помню,— упрямо повторил Груздев.
— Груздев,— сказал я,— вы так подробно и ясно нам все рассказали, вы так точно помнили каждую мелочь — и вдруг вы перестали все помнить? Согласитесь сами, что это странно.
— Вы поймите, гражданин следователь,— сказал Груздев,— все дело готовил Клятов, а меня взял помогать себе. Я для храбрости крепко выпил. На такое дело в первый раз боязно идти. И, конечно, ничего не помню.
— Значит, вы не помните, как добрались до Никитушкиных?
— Нет, не помню.
— А как вошли к Никитушкиным?
— Не помню.
— Ну что, вы постучали в дверь или позвонили?
— Не помню.
— Кто вам открыл дверь?
— Не помню.
Передо мной сидел другой человек, хмурый, замкнутый. Будто подменили его.
— Где живут Никитушкины?
— Не помню.
— Где лежали деньги?
— Не помню.
— Куда вы дели деньги?
— Не помню.
— Слушайте, Груздев,— сказал я,— вы рассказываете, что выпили два раза по полтораста грамм с большими перерывами в течение целого дня. Вы человек много пьющий. Неужели вы были так пьяны, что ничего не помните?
— Клятов еще дал мне для храбрости выпить,— хмуро говорит Груздев.— Ну, я ничего и не помню.
Я вынимаю из ящика зажигалку и показываю Груздеву.
— Скажите,— спрашиваю,— это ваша зажигалка?
На зажигалке изображен человек, целящийся из пистолета. Я держу ее то вертикально, то горизонтально, и на лице у человека то появляется, то исчезает маска.
— Как вам сказать,— пожимает плечами Груздев,— вообще-то моя, мне ее когда-то друзья подарили. Но теперь я уж не знаю, моя или не моя.
— Как это понять? — спрашиваю я.
— Видите ли,— объясняет Груздев,— перед тем… Словом, перед тем, как пришла телеграмма, что мои друзья едут, я у Клятова взял в долг двести рублей. А он много раз мне предлагал продать зажигалку. Очень она ему нравилась. Десять рублей даже давал. А я не соглашался. Все-таки у меня только она от друзей и осталась. А тут он уперся. Дашь, говорит, в залог зажигалку — получишь две сотни. А мне деньги очень были нужны.
— Зачем? — спрашиваю я.
— И за квартиру я задолжал, и жене давно не давал денег. Да и потом, на такое дело шли. Всяко могло получиться.
— То есть это грабить Никитушкиных?
— Ну да, ну да,— хмуро соглашается Груздев.— Я ему и дал зажигалку. С тем, конечно, что он мне ее вернет. Долг с меня получит и зажигалку вернет.
— И вернул он вам зажигалку?
— Где там! Дальше все так завертелось… Не до зажигалки было.
— То есть что завертелось? Ограбление Никитушкиных?
— Ну да, ну да, ограбление Никитушкиных, бегство,— хмуро говорит Груздев и повторяет вполголоса, как будто для себя: — Ограбление Никитушкиных, бегство…
— Вы не помните, где вы ее потеряли?
Груздев смотрит на меня с удивлением и говорит:
— Я же вам говорю, у меня ее Клятов забрал.
Я долго пишу протокол. Груздев сидит хмурый, как в воду опущенный. Наконец я кончаю. Груздев читает его как-то медленно, без интереса, расписывается на каждой странице, и вид у него такой, будто это его совершенно не касается, и скучно ему, и безразлично.
— Хорошо, Груздев,— говорю я,— идите и подумайте. Советую вам хорошо подумать. Тем, что вы ничего не помните, вы не отделаетесь. Раньше или позже придется вам рассказать все подробно.
Я вызываю конвойных, и Груздева уводят. Мы с Иващенко долго молчим.
— Ничего не понимаю,— говорю я.
— Так подробно все рассказывал,— пожимает плечами Иващенко,— и вдруг будто его подменили.
Я встал и начал прохаживаться по камере.
— Человек первый раз в жизни совершил преступление,— рассуждал я.— Он сам хочет все откровенно рассказать. Он все и рассказывает, пока не доходит до самого преступления. Рассказывать о нем выше его сил. Даже не то что рассказывать — вспоминать о нем.
— Почему же он так спокойно рассказал о том, как они условились с Клятовым? Да, в сущности, почти все спокойно рассказал. Как он поймал Клятова возле своего дома. Все это он прекрасно помнил. И вдруг то, как добрались до Колодезей и где живут Никитушкины, не может вспомнить. Нет,— Иващенко встал, но, сообразив, что вдвоем нам ходить взад-вперед невозможно — места мало, сел опять,— тут что-то не то. Может быть, он боится Клятова?
— Тоже ерунда, он же понимает: пока он в заключении, Клятов ему не опасен.
— Иван Степанович,— сказал Иващенко,— а если… он ни в чем не виноват?
— А признался из любезности к нам? — усмехнулся я. Но Иващенко, кажется, был увлечен своей идеей:
— А если он просто понял, что все улики против него, что опровергнуть их невозможно, и решил лучше уж самому признаться.
— Фантазия следователю нужна,— сказал я,— однако неограниченная фантазия не помогает следствию. В общем, давай сделаем так: пока вызывать его подождем. Направим на экспертизу, послушаем, что психиатры скажут. За это время, может быть, задержат Клятова. Послушаем, что он нам сообщит. А пока данных нет, не будем строить необоснованные версии.
Глава двадцать третья
Передо мной лежат следующие главы написанных по моей просьбе записок Ивана Степановича Глушкова о следствии по делу Клятова — Груздева. Не сомневаюсь, что они написаны добросовестно и совершенно точны. Однако автор видит события только с одной следовательской точки зрения. Между тем участниками этой долгой и запутанной истории были и работники органов дознания, и работники
