— Почему? (Тоня молчит.) Вы развелись с Груздевым?
— Нет,— говорит Тоня.
— Почему же вы не живете вместе?
— Он сам не захотел,— говорит Тоня.— Он совестился, что пьет. Иногда спьяну скандалы устраивал, ругался и очень потом совестился. И решил, что уйдет и вернется, когда возьмет себя в руки и пить перестанет.
— У вас есть дети?
— Сын.
— Сколько ему лет?
— Два года.
— Груздев давал вам деньги на содержание сына?
— Да, конечно, давал. Он в бухгалтерии заявление оставил. Мне половину его зарплаты переводили.
— До каких пор вам переводили деньги?
— Пока его не уволили.
— Сколько времени назад его уволили?
— Кажется, года полтора.
— Значит, вы получали деньги только первые полгода жизни ребенка?
— Да, первые полгода,— упавшим голосом отвечает Тоня.
— У представителя обвинения есть вопросы?
— Да, есть. Скажите, Груздева, вот вы говорите, что подсудимый Груздев много пил и спьяну устраивал скандалы. Часто он скандалил?
— Да нет, не так часто.— Тоня очень растеряна. Она упомянула о скандалах для того только, чтобы сказать, что не бросил ее Груздев, а просто совесть его замучила. А получается так, будто она пожаловалась суду, что Петя скандалил.
— Ну все-таки — каждый день?
— Ой нет, что вы!
— Через день?
— Да нет!
— Раз в неделю?
Тоня собралась с духом. Она как-то вытянулась вся и, кажется, даже как будто стала и ростом выше.
— Я хочу вот что сказать,— говорит она,— конечно, муж мой и пил сильно, и, бывало, скандалил, и, конечно, теперь уж он привык пить, и ему трудно отказаться от рюмочки. Но только он не оттого пил, что бездельник или бродяжка. Жизнь у него неудачно сложилась. От друзей он отстал: они вон какие, а он вон какой! В жизни ничего не добился. Перед женой ему совестно, что вот он какая-то вроде пустышка. И силы у него нет. А выпьет, захмелеет, и кажется ему, что он все ошибки жизни исправит, семью обеспечит, сына мужчиной вырастит. А протрезвеет и видит: еще больше нагрешил. Он очень совестливый человек, на редкость совестливый. Но только очень слабый. А к совести надо еще и силу иметь. А то что ж от совести без толку мучиться. Ни себе, ни другим не легче. А что он мне деньги не присылал, так разве мы не муж и жена? Мужу плохо — жена продержится. Жене плохо — муж поможет, вот как я понимаю.
Ладыгин так ошеломлен неожиданным взрывом сочувствия к Груздеву, что больше не задает вопросов. Свидетельница обвинения вдруг произнесла защитительную речь. Пусть эта речь ничего не доказывает. Она любящая жена и, значит, пристрастная свидетельница. Вероятно, ее показания необъективны. Впрочем, нет. Все сидящие в зале чувствуют — речь Тони доказала одно: не может такая женщина любить совсем плохого человека. Публика озадачена и начинает менять свое отношение к Груздеву. Мы с Юрой, сидя на последней скамейке, изнываем от желания сказать Тоне, что она молодец и умница. Если бы можно было в зале суда аплодировать, мы разразились бы громкими аплодисментами.
А судьи? Судьи сидят спокойные, и, что у них в душе, никто не знает.
Задает вопрос Гаврилов:
— Скажите, Груздева, муж вам когда-нибудь рассказывал про свои отношения со старыми своими друзьями, братиками, как они друг друга называли, и про то, что он единственный из них не попал в институт?
— Ой да нет же! — восклицает Тоня.— В том-то и дело, что никогда не рассказывал. Да если б я знала, что он им в письмах другую свою жизнь, придуманную, рассказывает, я бы его убедила им правду написать. А побоялся, я бы сама им написала. Как же можно — друзья же! Друзьям не стыдно признаться. И попросить помочь друзей можно. Это уж потом, когда Петя исчез, братики ко мне пришли и рассказали. Разве ж я знала, что у него такая заноза в душе сидит?…
У Гаврилова больше вопросов нет. Председательствующий просит Груздеву подойти к столу.
— Скажите, вам знакома эта зажигалка? — Он показывает ей знаменитую Петькину зажигалку.
Тоня долго молчит, она будто бы всматривается, будто бы старается вспомнить. Наконец слабым, неуверенным голосом говорит:
— Нет, не знаю.
И всем в зале ясно, что она врет. Святая эта ложь или не святая, но это все-таки ложь.
— Вы уверены, что не знаете? — спрашивает Панкратов.
И опять, после коротенькой паузы, она отвечает.
— Да, уверена.
— Оглашаются показания Антонины Груздевой,— говорит Панкратов,— данные на предварительном следствии. Лист дела семнадцать, оборот. «Зажигалку эту я хорошо знаю. Она принадлежит моему мужу, Петру Груздеву. Он мне рассказывал, что это подарок его друзей, живущих в городе С».
Бедная маленькая Тоня, не с твоей искренностью и прямотой лезть в несвойственную тебе область лжи и обмана. Говорила бы правду, как эта правда ни горька. А теперь вот попробовала соврать, и уже ничему сказанному раньше тобой не верит зал. Вполне теперь кажется вероятным, что и высокую совестливость своего мужа ты выдумала, желая, чтоб его оправдали. И весь созданный тобой образ слабого, но честного человека распадается на глазах. И снова все видят сидящего за барьером забулдыгу, скандалиста и, вероятно, преступника.
Ладыгин доволен. В сущности, показания Тони подтверждают обвинение. На задней скамейке мучаемся бессильным сочувствием мы с Юрой. Гаврилов кусает губы: так прекрасно показывала.
А судьи?
Судьи сидят неподвижно. Лица их ничего не выражают.
Идет судебное следствие, исследование личности подсудимых, исследование доказательств. К каким результатам оно приведет, пока неизвестно. Судебное следствие продолжается.
— Садитесь, Груздева,— говорит председательствующий.
— Я соврала,— говорит Тоня задыхаясь.— Я соврала, но только про зажигалку. Все остальное я правильно говорила.
— Садитесь, Груздева,— повторяет председательствующий, не повышая голоса.
Тоня идет к скамье свидетелей, и всем видно, что у нее покраснели глаза, что она с трудом сдерживается, чтоб не заплакать.
— Пригласите свидетеля Ковалева,— говорит председательствующий.
Офицер выходит в коридор, слышно, как он говорит — «Свидетель Ковалев!»
В зал входит Сережа, свидетель со стороны защиты. Судебное следствие продолжается.
Глава тридцать восьмая
