Харбов не ответил ему; он подошел к Каменскому. Учитель, кажется, тоже догадался, что случилось. У него задрожала рука, в которой он держал рюмку, и лицо стало очень несчастным.
— Сбежала! — сказал, задыхаясь, Харбов. — С этим офицериком, или кто он там, черт его знает! Рабочий человек не по нраву ей. А вот вы увидите — из этого рабочего большой человек выйдет, а из того вертихвоста... — У него не хватало слов. — Пожалеете, — сказал он, переводя дыхание, — на животе приползете!
Мисаилов поставил рюмку на стол, вынул из кармана коробку купленных по случаю свадьбы папирос «Сафо», сунул в рот папиросу и поднес к ней спичку трясущейся рукой.
Глава тридцать первая
ДРУГАЯ СВАДЬБА
Коляска ехала по туману, покачиваясь на рессорах, и у Ольги не проходило чувство, что она переселилась в мир, в котором все необыкновенно и все красиво. Она чувствовала какое-то удивительное спокойствие. Умом, она понимала, что оставила позади непоправимое несчастье, искалеченные... может быть, погубленные жизни, но не могла заставить себя волноваться за них или мучиться угрызениями совести.
Было так тихо, будто действительно коляска ехала по облакам, а облака летели так высоко от земли, что земные звуки не доходили сюда. Только поскрипывали рессоры, спокойно, усыпляюще стучали копыта лошадей.
Иногда Тишков оглядывался назад, улыбался, почему-то подмигивал, щелкая языком, и странно гримасничал. Ольге казалось, что он, наверное, добрый дурак. Добрые дураки бывают в сказках — стало быть, и этот мог быть в том замечательном мире, в который попали они с Булатовым.
— Куда мы едем? — спросила Ольга, просто потому, что ей захотелось услышать его голос.
— Тебе там не понравится, — ответил Булатов, — там будет противно, и будут плохие люди, но ты не обращай внимания. Надо пройти через это.
— Хорошо, — согласилась Ольга. — Какую это играет роль!
Булатов наклонился и поцеловал ее. Тишков обернулся, загримасничал, а потом взмахнул кнутом и крикнул:
— Эх, милаи!
Копыта застучали чаще, коляска быстрее покатилась по облакам.
Но вот впереди туман будто сгустился и потемнел. Потом за серой его пеленой стали проступать еле заметные контуры какого-то здания. Ольге казалось, что она различает высокие стены, и, кажется, башню, и, кажется, даже зубцы на башне, но потом все это смешалось, и она увидела совсем другие контуры, только стена осталась. Ольга удивилась. Она прожила здесь всю жизнь, ходила по всем ближним дорогам, все окрестности исходила и никогда не знала, что так близко от Пудожа стоит необыкновенное здание, не похожее ни на что, ничего не напоминающее.
Впрочем, нет, оно напоминало ее представление о средневековых замках, создавшееся по рассказам отца, по картинкам из книг, стоявших на полках отцовской библиотеки.
Ей не хотелось вспоминать про отца. Она любила его сейчас, может быть, даже больше, чем прежде. Они, наверное, удивятся и очень обрадуются при встрече, но сейчас ей не хотелось о нем вспоминать.
А контуры старого здания становились четче и, как ни странно, все время менялись. Нельзя было разобрать, что же все-таки впереди... Непонятно, почему она никогда не видела этого здания.
Они подъехали совсем близко, и стена выступила из тумана. Стена была сложена из бревен. Огромный человек, — Ольга не могла рассмотреть его лица, — наваливаясь плечом, растворил створки тяжелых ворот, и они въехали внутрь двора. Колеса катились совсем бесшумно, земля была устлана толстым слоем соломы. Какие-то экипажи выступили из тумана, невыпряженные лошади были привязаны к длинной коновязи. Теперь она увидела, что башен никаких нет. Просто в центре двора, окруженного бревенчатой высокой стеной, стоял большой двухэтажный дом, рубленный из огромных бревен.
Булатов спрыгнул на землю и подал Ольге руку. Она ступила на солому, смешанную с жидким навозом. По этому мягкому ковру прошла она до крыльца и поднялась по ступенькам. Дурак, взяв лошадей под уздцы, повел их привязывать.
Булатов и Ольга поднялись во второй этаж по ветхой деревянной лестнице с расшатанными ступенями. Они оказались в пустых и холодных сенях. Булатов резко рванул тяжелую дверь и пропустил Ольгу вперед.
В просторной комнате, в которую она вошла, клубился желтый туман. Табачный дым был так густ, что у Ольги защипало глаза. Большие керосиновые лампы, подвешенные под потолком, казалось, плавали в воздухе. Под лампами стоял длинный стол, заставленный бутылками, блюдами и тарелками. Какие-то люди сидели за столом и смотрели на Ольгу. Огромный верзила, вознеся плечи чуть не под потолок, вскочил и крикнул громким и отчаянным голосом:
— Красавице место! Убью за красоту!
Он взмахнул рукой, будто в ней была шашка, и топнул так, что лампы качнулись. Другой, коренастый, спешил навстречу.
— Мое почтение! — сказал он, кланяясь Ольге, и, повернувшись к Булатову, негромко спросил: — Привезли?
Булатов поднял руку и показал рюкзак.
— Отлично! — сказал коренастый и опять обратился к Ольге: — Много раз любовался вашей красотой, но не имею чести быть знакомым.
«Катайков, — узнала Ольга. — Значит, это его хутор...»
Катайков спокойно и неторопливо пошел вперед.
— Прошу, дорогая гостья, — сказал он, указывая на лавку, стоявшую во главе стола.
Булатов и Ольга сели рядом. Рюкзак Булатов положил к себе на колени.
Катайков торопливо разлил водку и, подняв рюмку, громко сказал:
— За нашу красавицу!
— Убью! — выкрикнул верзила.
«Председатель горсовета», — узнала его Ольга. Теперь она всех узнавала, кто сидел вокруг. Все были знакомые лица. Управделами Пружников сидел рядом с Прохватаевым, дальше виднелись выцветшие рыжеватые волосики и скорбные глаза Малокрошечного. Дальше обезьянья рожа его приказчика Гогина. По другую сторону сидели три человека, очень похожие друг на друга. Все трое улыбались почтительно и заискивающе. Минутой позже Ольга поняла, что только в этом и заключалось их сходство. Черты лица у всех были разные, но угодливость, выраженная на лицах, делала их удивительно похожими. Ольга видела их где-то, но не могла вспомнить — где. Наверное, примелькались на улице. Не знает же она по фамилиям всех жителей города...
Перегнувшись через стол, говорил Катайков.
— Что, что? — переспросила она.
— Выпейте, красавица, за успех свадебного путешествия, — говорил Катайков. — Ведь это мы ради вас отправляемся в дальний путь.
«Какой дальний путь? — подумала Ольга. — Ну да, мы же едем куда-то... Я даже не знаю, куда. Как странно, что это хутор Катайкова. Булатов ведь не любит его. Наверное, он ради меня с ним сдружился. Надо же как-то было меня увезти... Ах, нет, это драгоценности...»
Она подняла стопку зеленоватого стекла.
— Всем пить! — заорал Прохватаев. — Убью, кто не выпьет за красоту!
Он, кажется, единственный был по-настоящему пьян, остальные держались спокойно. Гармонь заиграла туш. В стороне на лавке сидел дурак и рвал гармонь, быстро перебирая пальцами. Ольга не заметила, когда он вошел.
— Пей до дна, пей до дна! — монотонно заладил Прохватаев, и Тишков повторял без конца на гармонике три ноты, и Малокрошечный, улыбаясь, отбивал такт ладонями по столу.
Но Малокрошечному совсем не было весело. Ольга угадала это, посмотрев на него. Он только подлаживался под общий тон. Думал он что-то свое, невеселое и тревожное. И трое одинаковых, сидевших по другой стороне стола, тоже пели: «Пей до дна», — как-то не по-настоящему. Они из угодливости делали все, что, казалось им, полагается. Какие-то у них тоже были свои мысли.
