— Проводят, — хмуро проговорил Харбов. — Не в этом дело. Куда идти, вот что. Может, вовсе не на Пильмас они пошли. Следов на воде не остается. Пока мы туда-сюда мыкаться будем, они за тысячу верст уйдут. Ищи их!
— Теперь я вам скажу, ребята, — начал я, стараясь принять как можно более скромный вид. — Пока они нас еще не обманули, а только стараются обмануть. Я этого Савкина знаю. Он обязанный Катайкову человек. Помните, я рассказывал, какая на пароходе история вышла? Один пропился, а ему Катайков деньги вернул. Савкин его фамилия. Понятно?
— Ох, куда гнет, кровопийца! — охнул дядька, ничего не поняв.
Ребята молчали.
— Да, — сказал наконец Мисаилов, — возможное дело. Что-то она очень заминала насчет того, зачем хозяин в лес ушел.
— Смотри, как хитро плетет! — волновался дядька.
— Вот что, — сказал Харбов. — Колька маленький лучше нас все узнает. А ну, Николай Третий, ясно, что делать?
— Ясно, — сказал Колька, у которого глаза горели от возбуждения, и, не добавив ни слова, умчался в лес, туда, где прыгали перевязанные тряпочками косички.
Мисаилов свернул папиросу и угостил табаком дядьку. Они докурили до конца и затоптали окурки, когда появился из лесу маленький Колька.
— Ну? — спросил Мисаилов.
— Верно он говорит, — кивнул он на меня головой, — были вчера. Двое пошли провожать. У Фролова лошадь наняли до Лузы. Фролов пошел с лошадью. А Савкин порядился до самой Калгачихи. Катайков деньги предлагал, а он отказался.
— Как закрутил, мироед! — охнул дядька. — Подумать!
Мисаилов повернулся и зашагал дальше на север. Мы пошли за ним.
Глава восьмая
ЧЕРНЫЙ МОНАХ
Ольга спала до самого Куганаволока. Булатов обнял ее одной рукой, голову она положила ему на плечо и не просыпалась, как ни встряхивало коляску на колдобинах и ухабах.
Толком она и в Куганаволоке не проснулась. Булатов ее привел в дом, где был накрыт стол, люди выпивали и разговаривали. Что-то и она съела, что-то и она выпила, дошла в полусне до берега, и Булатов перенес ее на карбас. И поднялся парус, и они поплыли по озеру, и все она видела, как во сне, и, только отошли от берега, — сразу заснула.
Это была не усталость, а нервная реакция. В слишком большом напряжении жила она последние дни. Нервы не выдержали. Сон был глубокий, без сновидений. Она и просыпаясь была как во сне. Настоящее пробуждение ей еще предстояло. Оно будет страшным, это пробуждение. Но сейчас до него далеко. Она засыпает и просыпается, и все в тумане, хотя ярко светит солнце и под солнцем сверкает озеро.
Будто она перелистывает книгу с картинками. Это книга сказок, и на картинках изображено все сказочное: сказочный лес, сказочное озеро.
Сказочный кораблик бежит по воде. Царь Салтан зовет их в гости. На озере вырастут нарядные сказочные дворцы, сложенные из бревен, с пестрыми пряничными украшениями.
Из озера подымается, правда, не дворец, но церковь, такая старенькая, что, конечно, в нее мог ходить царь Салтан или царь Гвидон. Кораблик с парусом пристает к острову. Гости выходят на берег. Продолжается сказка.
Остров пустынен, церковь прогнила и заросла мхом. Встречает их страшный человек, обросший волосами до самых глаз. Гнилые корешки торчат из его десен. Он кривляется и гримасничает. Это что-то не похоже на сказку.
Острая тоска, точно боль, вдруг пронизывает ее. Будто закололо в сердце. Какой вздор! При чем тут пряничные дворцы и цари из пушкинских сказок! Она начинает просыпаться. Она не хочет. Она уже понимает, что пробуждение будет страшным. Пусть продолжается сон.
Высокий, худощавый, с ней рядом стоит Булатов. Он наклоняется к ней и смотрит на нее глубоко посаженными глазами.
— Что с тобой?
Она прижимается к булатовскому плечу. Все хорошо. Счастье, что они встретились. Какие там сказки! Какие там пряничные дворцы! Что может быть сказочнее того, что она вместе с ним, на этом пустынном острове! Что может быть сказочнее!
Старая церковь поросла древним мхом; тихо распахиваются старые ворота, и они входят в еловую рощу. Она никогда не видала таких больших, таких ветвистых, таких древних елей.
Покосились кресты надгробий, стерлись надписи на могильных плитах, проржавели железные ограды. Под руку с Булатовым они проходят по кладбищу. Через стену видны озеро и гранитные валуны на берегу.
— Куда мы едем? — спрашивает Ольга.
— Не все ли тебе равно! — отвечает Булатов. — Я тебя увезу через горы и долы, через моря и реки. Хорошо?
Она молча кивает головой. Опять ей спокойно. Где-то глубоко, правда, гнездится тоска, доходящая до физической боли, сознание того, что сделано страшное, непоправимое. Но сейчас тоска стихла, и не надо думать о ней.
Они выходят с кладбища. На траве разостлана скатерть, на скатерти бутылки, стаканы, огурцы, куски холодного мяса. Их спутники, странные люди, разлеглись на траве, и вместе с ними беззубый, грязный, заросший бородой человек.
Их встречают криками. Все уже вполпьяна. У всех уже красные лица.
— Горько, горько! — кричат все, и дурак тянет гармонь.
Ужасно противно он играет. Самое лучшее здесь — тишина.
Булатов целует ее. Она говорит:
— Мне не хочется есть. Пройдемся еще по острову.
Они отходят. Гармонист перестал играть, слышно, как ударяются друг о друга стаканы, слышно, как разговаривают.
— Слушай, — говорит она, — почему мы с этими людьми? Это омерзительные люди. Зачем они нам?
— Мы на пиратском корабле, — говорит Булатов. — Не все ли тебе равно? Важно, что ты и я...
Она соглашается. Но все-таки ей грустно, что эти люди с ними. Она уже знает, что скоро вырвется тоска, которая сейчас стихла. Она знает, но не хочет думать об этом.
— Ты прости, — говорит она, — я задам тебе глупый вопрос. Я никак не могу понять, что ты за человек?
— Я черный монах, — говорит Булатов.
— Не понимаю.
— Ты помнишь рассказ Чехова «Черный монах»? — Он читает наизусть: — «От миража получился другой мираж, потом от другого третий, так что образ черного монаха стал без конца передаваться из одного слоя атмосферы в другой. Его видели то в Африке, то в Испании, то в Индии, то на Дальнем Севере... Наконец он вышел из пределов земной атмосферы и теперь блуждает по всей Вселенной, все никак не попадая в те условия, при которых он мог бы померкнуть». Узнаёшь?
— Да, я хорошо помню рассказ. Но я не понимаю, при чем тут ты.
— Это обо мне написано, — говорит Булатов, и глубоко посаженные его глаза начинают странно блестеть. — Я и есть этот черный монах. Был когда-то мир, в котором я существовал, как живое, настоящее существо. Потом этот мир рухнул, исчез, земля расступилась и поглотила его. Исчезли дома этого мира, люди этого мира, чувства этого мира. Но, вопреки законам физики — вернее, по законам исторической оптики, эта оптика другая, особенная, — я стал отражаться. Понимаешь, нет уже городов, в которых я жил, и страстей, которые я испытывал, той радости и той боли, которые я переживал. Уже на месте тех городов выросли другие, и другие страсти волнуют людей, и другая кровь течет в жилах живых, а я все отражаюсь и отражаюсь, и кто знает... может, долго буду еще отражаться. Понимаешь?
