побегут!
Он сел, обводя всех победным взглядом.
— Не выйдет, — сказал Патетюрин. — От того, что нас перебьют, никакого толку не будет.
— А я за, — бросил Мисаилов. — И не такие вещи случались.
— От того, что нас перебьют, — повторил Патетюрин, будто не слыша Мисаилова, — Ольге лучше не станет. Как была она в их руках, так и будет. Только сейчас ей можно надеяться, а тогда уже и надеяться не на кого. Может быть, просто повернуть и полным ходом на Пудож? Высылайте, мол, верховых. Если милиции мало будет, можно даже партийный актив поднять по такому случаю.
— Если ты думаешь... — начал Харбов.
Но Патетюрин его перебил:
— Не думаю. Знаю, что не уйдете отсюда. Я и не спорю. Действительно, уходить — это как-то... Да и неизвестно, как сложится. Мы уйдем, и они уйдут. Потом ищи-свищи! Я предлагаю так: двух человек послать в Пудож за помощью. Скажем, Девятина и маленького Колю. Они быстро дойдут. Даже из Куганаволока уже могут людей послать. А нам прятаться и следить. Если эти бандиты куда-нибудь двинутся — идти за ними... Сколько у нас в мешках? На неделю хватит? Ну, похудеем немножко, тоже не велика беда. Решено?
— Подожди минуточку... — Тикачев встал и заговорил: голос у него дрожал от возбуждения, хотя он старался говорить спокойно. — Я не пойму: мы комсомольцы или кто? Маркса мы изучали или нет?
— Маркс-то при чем? — удивился Патетюрин.
— А ты думаешь, Маркс затем, чтоб на полках стоять, сверкать корешками? — кипел Тикачев. — Маркс — это боевая наука, это руководство к действию!
— К делу! — сказал резко Харбов.
— Так вот, — сдержавшись, продолжал Тикачев. — Вы говорите — отряд, тридцать человек. Что значит тридцать человек? Это значит Булатов, Катайков, офицер этот, еще кто-нибудь — одним словом, угнетатели и эти бородачи, про которых ты рассказываешь, — угнетенные. Значит, должны мы взорвать изнутри эту банду. Пойти, понимаешь, с горячим словом к этим мужикам. Это же пролетарии, наши братья! У них с нами общий классовый интерес. Мы и должны это им разъяснить, поднять их на угнетателей. Тогда уже наоборот получится: нас будет тридцать пять, а их пятеро. Вот как Маркс этот вопрос решает! Представляешь, что было бы, если бы Ленин стал считать перед революцией: нас, большевиков, горсть, а у них армия. Был бы Октябрь или нет, как ты думаешь?
— Да... — протянул Патетюрин и покрутил головой. — Стало быть, я уже в контру попал. Ну и ну! — Он встал и заговорил решительно и категорично: — Вот что, ребята: я, как имеющий официальное поручение государственной важности, привлекаю вас на помощь и беру в свое подчинение. Значит, таким образом: сейчас... — Он посмотрел на нас и задумался. — Нет, отдохнуть всем вам, пожалуй, надо. Сейчас мы часиков пять поспим. Конечно, выставим часового по жребию. Потом Девятин и Коля маленький отправляются в Пудож, а мы выделим патрули и будем здесь караулить. Ясно? Командиром отряда назначаюсь я, комиссаром — Харбов. Времени терять нечего, давайте тянуть жребий.
Первым выпало караулить Силкину; ему вручили наган, и он засел возле тропы за кустом. Мы все легли спать. Я заснул сразу же. Кажется, сразу заснули и остальные.
Глава пятнадцатая
ГОРЯЧЕЕ СЛОВО
Мучительная усталость свалила нас. Сон был тяжелый. Мы храпели и бормотали во сне, метались, в полубреду открывали глаза и, ничего не увидя, закрывали их снова. У Силкина голова опускалась и сами закрывались глаза. Он встал, начал напевать, помахал руками, чтоб разогнать сон. Он очень завидовал ребятам. Хоть и тяжело, с храпом и бормотанием, а все-таки они спали.
Силкин отвернулся, чтоб не завидовать, и стал смотреть на тропу. Поэтому он не видел, как Тикачев встал и подошел к нему.
— Слушай, Сила... — сказал Тикачев.
Силкин резко повернулся и вскинул наган, но, увидя Тикачева, вздохнул с облегчением.
— Ты чего не спишь, Леша? — спросил он.
— Не спится, — сказал Тикачев. — Надо с тобой поговорить.
Силкин знал, почему Тикачеву не спится, но не хотел начинать разговор. Несколько минут они оба молчали. Потом Тикачев сказал:
— Понимаешь, с точки зрения военной, Ваня, конечно, прав. Нас четверо вооруженных, а их тридцать.
Силкин молчал. Помолчал несколько минут и Тикачев, а потом продолжал, будто раздумывая:
— С другой стороны, если так рассуждать, никакая война не возможна. Подсчитали, сколько солдату одного, сколько у другого, и тот, у кого меньше, считается побежденным. Правда ведь?
Силкин не ответил. Тикачев продолжал рассуждать.
— Надо себе представить, — сказал наконец он, — как этот офицерик из них кровь пьет! Ведь шесть лет они тут. Не может же быть, чтоб не доходили до них слухи о том, что трудящиеся освободились.
— Не крути голову! — резко сказал Силкин. — Говори прямо: что предлагаешь?
— Сила, — сказал Тикачев проникновенно, — мы придем к ним, как к своим, и они в нас своих почувствуют. Мы скажем: ребята, во всем мире пролетариат сбрасывает цепи, всюду трудящиеся одолевают, а вы что?
— С ними надо понятнее говорить, — сказал Силкин. — Ты пойми, они малоразвитые, им лучше конкретными примерами.
— Хорошо, — беспрекословно согласился Тикачев. — Можно примерами.
— И про семьи надо, — упрямо сказал Силкин.
— Правильно, — согласился Тикачев, — и про семьи скажем.
— Что, мол, семьи ждут вас, дети без вас растут, жены чахнут, — увлекаясь, заговорил Силкин. — Надо примениться к их уровню. Мы, понимаешь, с тобой комсомольцы, передовые люди, а им многое непонятно.
— Правильно, — сказал Тикачев. — Пошли.
Он был согласен на все. Ему было важно начать действовать. Так ясно он представлял себе, как горячим словом поднимет этих пролетариев земли, превращенных в солдат, что подробности для него не играли роли. Но Силкин остановился и настороженно на него посмотрел.
— Как это — пошли! — сказал он хмуро. — Я на часах.
— Ты же не заснешь и не убежишь с поста, — убежденно заговорил Тикачев. — Наоборот, ты берешь на себя самое опасное, самое трудное. Тут ведь как получилось: Патетюрин рассуждает по-солдатски, а надо не по-солдатски, а по-комсомольски, по-партийному рассуждать. И Харбов не понял этого: упустил классовое существо вопроса.
— Разбудить бы надо кого... — неуверенно проговорил Силкин.
— Ну кого ты разбудишь? Разбуди, а он начнет говорить, что надо сообщить Патетюрину. А Патетюрин упрется на своем уставе: мол, я командир. Он понимает воинский устав надклассово. В этом его ошибка.
«Надклассовое понимание устава» подействовало на Силкина. Довод показался ему убедительным.
— А наган брать? — с сомнением спросил он.
— Не надо. Мы должны прийти без оружия. Только, понимаешь, с горячим словом.
Силкин задумался. Его грызли сомнения. Рассуждения Тикачева казались справедливыми, но, посмотрев назад, он увидел семь человек, замученных трудной дорогой, спящих крепким, тяжелым сном и совершенно беззащитных. Это решило дело.
— Нет, — сказал он, — не пойду.
— Сила, — заволновался Тикачев, — как же так?
— Не пойду, — повторил Силкин, — и все.
Оба помолчали. Тикачев смотрел на Силкина, а Силкин уставился в землю, и лицо у него было упрямое.
— А если я один пойду? — сказал Тикачев.
— Не знаю, — усомнился Силкин.
— Ты пойми, — загорелся Тикачев, почувствовав возможность договориться, — все будет в порядке! Ты
