Мы спешились во дворе и прошли в дом. Сулейман, когда мы вошли, работал, а мать убирала со стола посуду. Дядя Абдулла весело поздоровался с ними, и я удивился от души. Всю дорогу он был мрачен, рта не разжал, а тут сидел, ужинал, болтал и даже сам написал на дощечке, чтобы Сулейман мог понять, о чем разговор, несколько интересных новостей. Только об одном не заговаривал — о смерти деда, и когда мать робко спросила, не нашли ли каких-нибудь следов, ответил: «Нет», — и быстро свернул разговор на другое. А потом он вдруг повернулся ко мне, положил на колени карабин и похлопал по стволу ладонью.
— Хорошая штука, Гамид? А? — подмигнул он мне. — Ты умеешь его заряжать?
Я с удовольствием пощелкал затвором, но дядя Абдулла сейчас же вырвал карабин у меня из рук: «Не так, не так ты делаешь...»
...Выстрел в нашей комнате, такой тесной и низенькой, был оглушителен. Помню, как взвизгнула мать, и я сам прижался к стенке. Что случилось? Ничего. Только черная дырочка осталась на потолке — след пули, сильно запахло порохом.
— Дядя! — ахнул я. — Дядя!.. Что ты сделал?
Тут я увидел, что он не слушает меня и не смотрит ни на карабин, ни на потолок, простреленный пулей, а смотрит на глухонемого упорным, испытующим взглядом. Синие жилы вздулись у него на висках, он дышал часто и хрипло. Несколько кусочков извести отвалилось от потолка, один из них упал на руку глухонемого, согнувшегося над работой. Он равнодушно стряхнул известку и поднял глаза к потолку. Он не слышал выстрела и удивленно оглянулся на нас, кивая головой на черную дырочку в потолке, пробитую пулей.
— Ф-фу! — рассмеялся вдруг и откинулся на подушки дядя Абдулла, — сам себя напугал! Мальчик, всегда держи оружие дулом вверх, всегда может произойти случайный выстрел.
И он стал рассказывать длинную историю о том, как один охотник, заряжая ружье, нечаянно подстрелил свою невестку. Потом дядя Абдулла вскочил и сказал, что, пожалуй, он не останется ночевать, что конь уже отдохнул и к утру он будет дома. Я вышел за ним на двор. Снова с него сошла вся веселость. Не глядя на меня, он отвязал коня и вскочил в седло. Я ухватил его за стремя.
— Дядя, — забормотал я, — ты соврал. Я видел — ты выстрелил нарочно. Ты... подозреваешь, что...
Я не мог выговорить это страшное слово.
— Отойди от стремени! — крикнул Абдулла и замахнулся плеткой. Я отскочил. Мне показалось, что он хочет ударить меня, но он хлестнул коня и выскочил на улицу. Там он снова остановился. Я подбежал к нему.
— Слушай, — сказал он угрюмо, — ну да, я нарочно выстрелил. Ты уже не маленький, я могу с тобой говорить, как мужчина с мужчиной. Это все смерть старика меня мучает. Твой отчим тут ни при чем, это ясно. Чертом надо быть, а не человеком, чтобы не вздрогнуть, когда у тебя выстрелят под самым ухом. Он глух, а я, кажется, с ума сойду, думая о том негодяе, который живет среди нас. Сдохну, разума лишусь, а найду этого негодяя. И запомни мои слова, я поклялся, — прострелю его змеиное сердце вот из этого карабина.
Он рванул поводья и ускакал, а я остался один возле нашего дома. Значит, он, дядя Абдулла, самый старший в семье, тоже был уверен, что один среди нас предатель и враг, и в отчаянии готов был даже подозревать моего несчастного калеку-отчима.
Нет, нельзя было его упрекнуть за эти скверные мысли. Разве этим вечером я не подозревал ни с того ни с сего такого же калеку, корзинщика Мамеда? Я вспомнил о нем и подумал, что этой беседы слепого корзинщика с муллой я все-таки ничем не моту объяснить.
Какой-то непонятный предмет двигался ко мне из темноты — большой гриб на босых ребячьих ножках. Вглядевшись, я узнал Элико, внучку старой грузинки, у которой жил Мамед. На голове у нее, как шляпа, была надета корзинка для винограда.
— Это ты, Элико?
Она остановилась и протянула мне в горсточке несколько мелких монет.
— На. Дедушка Мамед велел передать твоей матери. Он брал у нее позавчера.
— А куда ты так поздно несешь корзинку?
— Дедушка Мамед велел отнести к мулле. — Она засмеялась. — Мулла заказал ему четыре корзины и обсчитал, когда платил. Мамед пошел к нему, пригрозил, что он на него в суд подаст, Баширову будет жаловаться, и мулла так перетрусил, что даже купил у него еще одну корзинку. Знаешь, как меня называет дедушка Мамед? Гюлли-Гах-Гах — Хохотушка, Смеющаяся Розами. У тебя случайно нет в кармане орехов? Скучно тащиться одной в такую даль. Нет? Ну, прощай...
Элико, грибок на босых ножках, ушла. Ей было очень смешно, что дедушка Мамед напугал муллу и продал ему еще одну корзинку. Она посмеивалась, уходя, и покачивала своей большущей шляпкой, а мне было смешно на самого себя и на свои глупые подозрения. Пришла Элико, Гюлли-Гах-Гах, посмеялась немножко, пощебетала, и опять все стало просто и хорошо.
Я пожалел дядю Абдуллу, который скачет сейчас впотьмах горной дорогой, один со своими угрюмыми мыслями и с карабином поперек седла.
Ночь была звездная и тихая. В деревьях, неясно обозначавшихся при звездах, из конца в конец по всему городу перекликались цикады. Старый карагач, в котором мой отец устроил мастерскую, был полон их переливчатым звоном.
Я вспомнил: когда я был маленьким, я представлял себе, что кто-то потягивает за тоненькую паутинку то одну, то другую звезду, потянет и сейчас же отпустит, и это не цикады перекликаются, а звенят звезды, взлетая вверх, на свои прежние места.
Вокруг себя, на темной площади, я видел вспыхивающие огоньки папирос, слышал легкие шаги многих людей и слышал их голоса, такие тихие, точно они не хотели мешать цикадам и древесным лягушкам петь свои ночные песни.
«Неужели эта спокойная, тихая ночь кому-нибудь в тягость? — думалось мне. — Неужели есть кто-то, вот тут, совсем рядом, вот тут со мной, кто бродит сейчас этой тихой ночью, и ничего у него нет на сердце, кроме звериного страха и злобы?»
Вдруг я вздрогнул. Близко, за садами, пронзительно взвизгнуло сразу несколько голосов, раздались рыдания и стоны, сразу же перешедшие в омерзительный хохот.
Шакалы подходили к нашим садам.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Сказка, которую мне и Бостану рассказывал несколько дней спустя Джабар Йолдаш-Оглы, сторож на дынном поле:
«О чем я вам расскажу? О мертвецах! Когда это случилось? Может быть, когда я женился, а может быть, когда родился мой прадедушка, словом, в старое время.
В одном селении жил богатый крестьянин Абас Надир-Оглы. У него были соседи — баккал[6] Джамшид и оружейный мастер Шейдулла. Все остальные были бедняки. Однажды Абас Надир-Оглы получил письмо, скажем, из Персии, где жил его брат. Брат писал о том, что у них появился человек, обладающий умением воскрешать мертвых. Он также писал о том, что этот человек отправился в путешествие, и просил Абаса, если чудотворец появится у них, встретить его со всеми почестями. Через некоторое время этот человек пришел к Абасу. Абас расстелил в саду свои лучшие ковры и уставил их лучшими угощениями. Он позвал в гости баккала Джамшида, оружейника Шейдуллу и еще несколько бедных соседей, которым только хватило места. Когда гость насытился, Абас попросил его показать им свое чудесное искусство. «Но прежде, — спросил он, — скажи, сколько ты возьмешь за то, чтобы воскресить одного человека?» Гость сказал: «Двести рублей». Абас согласился. Гость сказал: «Кого же тебе воскресить?» Абас ответил: «Мою покойную сестру, ту, что умерла прошлой осенью». — «Хорошо, — сказал гость, — веди меня на кладбище». Но тут поднялся оружейник Шейдулла и сказал: «Э! Абас хочет воскресить свою сестру! Пусть-ка он лучше воскресит свою жену, мою дочь, которую я ему отдал в жены, а он ее вогнал в гроб плохим обращением! Он боится, что если она воскреснет, то выцарапает ему глаза за то, что сразу после ее смерти он взял двух новых, молоденьких жен!» — «Ну, ну, — заворчал баккал
