и я увидел Чернокова.
— Вставайте, — сказал он, — вставайте, дорогие мои!..
С ним был дядя Орудж и шестеро пограничников.
Я уже говорил, что здесь, у поворота, тропинка расширялась шагов до трех в ширину, и на этой площадке мы все кое-как могли разместиться. Пограничники составили винтовки к скале и сели, свесив ноги с обрыва. Некоторые закурили. Мне не было слышно, о чем совещался Черноков с дядей Оруджем и Мустаджой Шафагат-заде. Бостан, прислушиваясь к их беседе, божился и клялся мне на ухо, что самое простое — это забросать крепость ручными гранатами. Тем временем Черноков, по-видимому, принял уже какое-то решение, потому что дядя Орудж и Шафагат-заде отошли от него, а он навязал на дуло винтовки носовой платок и поднял его над краем тропинки.
Из крепости недовольно отозвались:
— Ну, что там еще?
— Я хочу говорить с полковником Шварке! — крикнул Черноков.
— Ого! — донесся возглас. — С полковником Шварке! Вы так уверены в том, что полковник Шварке сидит здесь? Не будете ли вы так любезны сказать нам ваше имя, господин проницательный человек?
И насмешливый голос корзинщика Мамеда подхватил:
— Ну, я-то знаю, с кем мы имеем честь говорить. Гражданин Черноков, Иван Алексеевич, не так ли?
— Да, — сказал Черноков, — вы угадали. Я готов вам даже показаться. Веселее беседовать, видя друг друга в лицо. Может быть, один из вас тоже выйдет из крепости? К сожалению, у вас есть дурная привычка стрелять в парламентеров. Согласны?
Там, по-видимому, совещались. Потом голос Шварке ответил:
— Согласны.
Я переполз на самый край площадки, чтобы видеть все.
Черноков вскарабкался на выбоину в скале, как раз над моей головой, и уселся там как в креслах. За спиной у него стоял дядя Орудж с наганом в руке, и я слышал, как он ворчал вполголоса: «Будьте осторожны, от них можно ожидать всякого свинства». А затем в воротах крепости показался мой добрый знакомый, пожилой человек в крестьянском платье, такой добродушный, что даже багровый рубец на лбу нисколько не портил его добродушного вида. По-стариковски кряхтя, он сел у ворот на камень.
— Прежде чем мы начнем беседовать, не угостите ли вы меня папироской? — крикнул Шварке. — Я обронил свой кисет, когда пришлось удирать через крышу.
— Сделайте одолжение, — ответил Черноков. Он бросил ему свой портсигар, который тот ловко поймал на лету, после чего закурил папиросу и тем же способом отправил портсигар обратно, крикнув: «Благодарю».
— Ну-с, — сказал он, с удовольствием затягиваясь папиросой и щурясь на солнце, — что скажете?
Эти двое людей, расположившиеся друг против друга по краям непроходимой тропинки, выглядели очень мирно. И всего только тридцать шагов разделяли их — расстояние, на котором можно стрелять наверняка.
— Полковник, — сказал Черноков, — разговор может быть очень коротким. Все зависит от вас. Я предлагаю вам сдаться.
— В этом предложении, — ответил Шварке, стряхивая пепел в пропасть, — вы допускаете двойную ошибку. О первой я уже вам говорил: здесь нет полковника германского генерального штаба Карла Людвига Шварке. Доказать обратное вы можете, только взяв меня и моего товарища. Я разумею обычную в этих случаях канитель: допросы, показания свидетелей, очные ставки. Но сами посудите, мы ведь еще не ваши? И вторая ошибка: мы совсем не хотим быть вашими и сделаем все, чтобы этого не случилось.
— У вас два револьвера и к ним дюжины две патронов, — сказал Черноков. — У нас — ручные гранаты. Что вы скажете насчет ручных гранат?
Шварке недоверчиво показал головой.
— Не думаю, чтобы вы воспользовались ими. Если бы я был на вашем месте, а вы на моем, я бы повременил кончать с вами таким способом. Я бы непременно постарался вас взять живьем. Будем же разговаривать как профессионалы. В нашем деле мало уничтожить противника, надо заставить его развязать язык.
— Это правда, — усмехнулся Черноков. — У нас было достаточно случаев покончить с вами раз и навсегда, но, разумеется, я непременно хочу прежде всего побеседовать с вами в спокойной, я бы сказал, почти домашней обстановке. Вот я рассказал вам о своих намерениях. Как видите, они довольно точны. Может быть, вы будете так добры и скажете мне, на что же, собственно говоря, рассчитываете вы?
— Да ни на что! — добродушно рассмеялся Шварке. — Просто так, будем жить, пока живется. Может быть, маленькая, совсем крохотная, глупая надежда на какую-нибудь непредвиденную удачу, а может быть — простое любопытство. Как вы будете нас брать? Знаю одно: живыми мы отсюда не выйдем.
Он бросил окурок в пространство под ногами. Был полдень. Раскаленный воздух долины, похожий на глубочайший и прозрачный до дна водоем, дрожал, переливался по скалам, струился вверх, и орлы плавали под нами на неподвижно раскинутых крыльях, медленно кружились в прозрачных воздушных омутах, скользили и взмывали ввысь, подхваченные голубыми воздушными токами и течениями.
Больше ничего не было сказано. Кивнув головой на прощанье, Шварке ушел в крепость.
— Вся эта болтовня: «Живем, пока живется», не стоит копейки, — раздраженно сказал Черноков, спрыгивая на площадку. — Они намереваются удрать — это ясно. Но как? Послушайте, товарищ историк, вы уверены, что этот ход — единственный?
— Черт возьми! — рассмеялся Шафагат-заде. — Я могу побожиться, если это вас успокоит. Они могут выбраться оттуда разве что по веревочной лестнице. Но, сколько помнится, в этой дыре еще не открыт универсальный магазин. Откуда им взять лестницу?
Так потянулся этот длинный, знойный, нескончаемый день, и мы сидели все на раскаленных камнях, и я не понимал, что же в конце концов собирается предпринять Черноков и когда все это кончится. Пограничники дежурили посменно: двое из-за скалы наблюдали за крепостью, четверо отдыхали. Мы переговаривались шёпотом. Ни один звук не доносился из крепости, только голуби ворковали в башенных бойницах да изредка с легким шорохом осыпалась стена.
Но они были там, они никуда не ушли, и они знали, что мы ждем их на тропинке, потому что голуби, спокойно садившиеся на башню, в смятении носились вокруг нашей площадки и над крепостным двором.
И хоть бы ветер нагнал облака! Но по мере того, как обходило нас и опускалось солнце, ветер совсем притих. Сизая туча как зацепилась за вершину горы, так и залегла на ней, точно обессиленная зноем.
Все чаще и чаще поглядывал Черноков то на солнце, то на эту сизую, неподвижную тучу, нависшую над нами. Она дымилась по краям, и я думал, что Черноков опасается дождя: в дождь — говорил Шафагат-заде — тропинка непроходима. И еще я думал о том, что он ждет ночи, чтобы ночью попытаться перейти эти тридцать шагов покатого и узкого камня, отделяющего нас от крепости. Но ведь если даже не будет луны, черные фигуры пограничников, распластанные по скалам, все-таки будут хорошей целью.
Часам к шести на дно долины легла вечерняя тень. Она медленно стала подниматься по противоположному склону гор, и все пространство под нашими ногами стало смутным и мглистым. Но Черноков не смотрел туда вниз, в вечернюю мглу. Он смотрел на тучу. Она теперь была багряной, и края ее дымились еще заметней.
...В горах на заходе солнца бывает так, что облака, залегшие на вершинах, вдруг оседают вниз, сползают по склонам гор и, когда сгустятся сумерки, вновь поднимаются кверху. Это длится четверть часа, не больше. Я наблюдал не раз это вечернее оседание облаков и помню, как мой покойный учитель объяснял, что причина тому — резкая перемена температуры, предшествующая ночи...
И вот, когда следом за Черноковым я посмотрел на тучу, дымившуюся над нами, я увидел, как вся эта грузная, клубящаяся масса паров лавиной сползала к нам, как скалы одна за другой пропадали в тумане. И в это время Черноков негромко сказал: «Приготовиться».
Облачная лавина обвалилась мгновенно. Только что в сумерках я видел в другой стороне долины лесистые склоны гор, и вот ничего не стало вокруг, кроме густого, холодного, стремившегося вниз тумана. Пограничники щелкнули затворами и выстроились на площадке в затылок друг другу. Впереди стал
