усиливался оттого, что они знали — и Кмоль, и Кэлеуги, и Сейвытэгин, и Атык, — откуда у Омрылькота и его родичей вельботы, новые хорошие ружья, запасы американских товаров… Еще совсем недавно Омрылькот заявлял вслух, что возьмет всю торговлю в свои руки. Он уже сам скупал пушнину в тундре и в дальних стойбищах, куда не могли добраться ни русские, ни американские торговцы, копил ее, а потом возил в Ном и там продавал с большой выгодой. Похоже, что эти времена прошли.
Но неужели все, кто имел богатство, кто был умен и ловок, покорились новым законам? Бедных действительно много, но ведь настоящая сила будет у того, кто богат…
Омрылькот обвел взглядом сидевших в яранге. Все они — верные люди, связанные с ним узами кровного родства, за исключением Млеткына. Шаман, конечно, коварен и злобен, он изо всех сил стремится разбогатеть и втайне завидует Омрылькоту. Но он нужен, он человек действия, решительный и безжалостный.
Омрылькот заметил, что Млеткын испытующе смотрит на него. «Вот уж при ком не следует показывать своей слабости и сомнений!» Омрылькот приподнял плечи, перестал морщить лоб, и Млеткын отметил про себя, что старик еще силен. Глаза его ясны, лицо чисто выбрито охотничьим ножом, на самом кончике подбородка оставлена небольшая седая борода. Омрылькот напоминал шаману того благообразного белого священника, который приходил к нему в Сан-Франциско, пытаясь обратить в свою веру.
— Надо подождать удобного часа, — тихо произнес Млеткын. — Скоро в дальний путь отправляется милиционер Драбкин. По дороге может случиться всякое… Тогда учитель останется один. Один человек — это не двое. К тому же он повадился ездить в Нуукэн. А по пути, сами знаете, крутые скалы, торосы, лед может разойтись. Скоро весна, припай станет непрочным…
— А пока пусть люди думают, что все идет, как сказали большевики, — решительно проговорил Омрылькот. — Поэтому пусть постигают грамоту все, кто может.
Это был приказ. И в один из вечеров класс школьного домика едва смог вместить желающих учиться.
Шаман сел напротив черной доски и зло уставился на учителя. Взгляд у него был острый, проницательный. Сорокин сделал вид, что не заметил Млеткына. Он спокойно разорвал американский блокнот и раздал листки новым ученикам. Карандаши тоже пришлось делить каждый на три части.
Сорокин уже настолько овладел языком, что мог свободно обходиться без переводчика. Тем более Тэгрын был сейчас занят важным делом: готовил с Драбкиным выборы родового Совета.
Шаман оказался способным учеником. С ним мог соперничать, пожалуй, один Тэгрын. С удивительным упорством Млеткын запоминал очертания букв и складывал слоги. Но на душе у него было тревожно. Долгими бессонными ночами со страхом думал он о том, что предает свою веру, наставления давно умерших шаманов и покровительство духов-охранителей. Ему спились странные сны, будто он заменил учителя Сорокина и сам входит в класс, становится у черной доски и белой глиной пишет букву «А». Потом долго и протяжно произносит ее, изображая стон, стон рождал настоящую боль, начинала ныть грудь — и шаман просыпался, покрытый испариной. Он высовывал голову в чоттагин, судорожно глотал холодный, пахнущий снегом и псиной воздух и ждал, пока боль стихнет.
Столы сдвинули к стене — чтобы освободить место на дощатом полу. На них уселись женщины с младенцами, выпростали груди и начали тут же кормить детишек. Кое-кому достались места на скамьях, но там было неудобно — пространство для седалища слишком узко, нет настоящей опоры, которую давали хорошо пригнанные доски пола.
Начинался первый сход жителей Улака.
В ярангах не осталось никого. Пришли даже слепые старухи и глухонемой старик Гырголтагин. В углу мотал головой и ухмылялся полоумный Умлы. Он беспрестанно носил воду, а зимой на парте возил лед и снабжал все яранги Улака. Правда, случалось, что он прекращал на месяц-два свою добровольную повинность и мрачно мычал в пологе, мотая из стороны в сторону головой.
За столом президиума в кавалерийской шинели, надетой им по торжественному случаю, сидел Драбкин. Рядом с ним примостился побледневший от волнения Тэгрын.
На столе лежали какие-то бумаги. Время от времени Драбкин заглядывал в них и о чем-то шепотом совещался с Тэгрыном.
К удивлению всех, учитель Сорокин сидел в толпе, словно был в стороне от всей этой затеи.
Наконец Драбкин зашевелился, намереваясь встать, и все притихли в напряженном ожидании. Тишина стояла такая, что слышно было, как сладко чмокал чей-то малец.
— Тумгытури и товарищи! — сказал, поднявшись, милиционер. — Мы собрались сюда, чтобы избрать родовой Совет селения Улак, первую Советскую власть, которая будет управлять селением, проводить в жизнь новый закон, защищающий бедных людей.
Свою речь Драбкин добывал из бумажки, которую написал с помощью Тэгрына и Сорокина.
— Сейчас я вам прочитаю обращение Камчатского губревкома.
Милиционер начал чтение. Содержание обращения было знакомо почти всем жителям Улака. Ребятишки-школьники давно разнесли его по ярангам, потому что учились по этому тексту, переведенному на чукотский.
Омрылькот, вслушиваясь в знакомые слова, чувствовал, как каждое из них, произнесенное даже не очень твердо знавшим язык Драбкиным, больно бьет в самое сердце.
«Родовые собрания будут управлять вашими делами по советским законам. Выбирайте в родовые Советы самых лучших людей, которые будут заботиться о вас…» Как удивительно звучит родной язык с бумаги, с написанных слов. Гладко, звонко и, как ни странно, убедительно. Не в этом ли волшебная сила грамоты? Млеткын вздрогнул от этой догадки. Ведь заклинания священных мыслей белого человека тоже записаны в книгах! Значит, писаное слово может иметь силу!
Милиционер Драбкин дочитал воззвание Камчатского губревкома и обратился к собравшимся:
— В нашем селении Улак избранный родовой Совет должен подготовиться к созданию артели — товарищества для совместной охоты на морского зверя…
— А мы и так совместно охотимся, — крикнул с места Каляч.
— Так, как вы делали — это еще не товарищество, — заметил Драбкин.
— Зачем родовой Совет, если в нашем селении никогда не было власти? — спросил старичок в белых камусовых штанах.
— Родовой Совет, может, был и не нужен при старой жизни, — ответил Драбкин, — и мы избираем его для того, чтобы в нашей жизни наступил перелом.
— А если кто не хочет перелома?
— Может быть, лучше все оставить как есть?
— Главное, чтобы была удачная охота, чтобы люди не болели, не умирали молодыми…
— Товарищи! — заговорил Тэгрын. — Конечно, можно жить и так, как мы жили раньше. Только это неправда, что все стоит на месте и не меняется. Лишь в старинных сказаниях говорится о том, как один человек действительно помогал другому… А разве равны мы теперь в нашем Улаке? Оглядитесь вокруг — и вы поймете…
По толпе словно прошелся свежий ветер, всколыхнувший людей. Все насторожились. Со своего места медленно поднимался Омрылькот.
Сорокин сидел недалеко от него и впервые обратил внимание на узловатые руки Омрылькота. Они то сжимались в кулаки так, что выпирали кости, то расслаблялись, широко расходились и шевелились, как щупальцы морского чудовища.
— Зачем вести пустые разговоры? — с улыбкой произнес Омрылькот. Голос его был спокоен. — Нам и вправду надо подумать о будущей жизни. Так, как мы бедовали раньше — такого больше не должно быть. Каждый зяб в одиночку, особенно зимой, когда на охоте все далеко друг от друга. Мы часто не знаем, что делается в соседней яранге, не помогаем нуждающимся… Это плохо… Новая власть правильно делает, она заботится о нас, бедных и обделенных богатствами…
Кто-то громко хмыкнул.
— В нашей жизни одному трудно, — продолжал Омрылькот, не обращая внимания на ухмылку. — Разные силы у человека, и разная удача приходит к нему. Старинные законы велят нам делиться с теми, кого обошла судьба. Новый закон согласен с нашими древними правилами. Наши дети начали постигать
