— Пусть просто так лежит. Будем смотреть на нее и думать о новой жизни. Как амулет будет.
— Хорошо, — важно сказал милиционер. — Я вам оставлю обращение Камчатского губревкома, но не как амулет, а как политический документ.
Принимая густо исписанный лист бумаги, Рэнтыле взволнованно сказал:
— Я буду хранить эту бумагу в берестяной коробке и очень беречь буду!
На обратном пути Драбкина и Каляча встречали как старых знакомых. Советы уже начали работу. В крошечных селениях, в небольших становищах, всюду только и было разговору о новой жизни, которая придет вместе с железным пароходом, когда с берега отступят льды.
Снег стал рыхлый. Выезжать приходилось на восходе солнца, пока наст был еще крепким и держал груженую нарту.
На морском льду попадались лужи с пресной водой. В иных местах лед протаял насквозь до самого моря, и вода уходила в черные воронки, закручиваясь и бурля.
Стояла тихая солнечная погода.
Нет-нет да и вспоминал каюр отдаленное селение. Он осуждал милиционера за жестокость с Черненко.
— Нехорошо отнимать у человека то, что ему принадлежит.
— А если он украл?
— Выторговал, не украл.
— Его торговля — это настоящее воровство!
— Воруют, когда тайком берут. А он не брал тайком, люди сами отдавали ему шкурки, — возразил Каляч, защищая самого себя, своих родичей, которые поступали так же. Он-то знал, что настоящие торговцы именно так и делают, берут по дешевке и стараются продать подороже, иначе исчезал смысл этого занятия. До встречи с Драбкиным Каляч никогда не видел, чтобы торговали так щедро, как милиционер. Жаль, товаров у него маловато. Правда, Драбкин уверял, что летом придет большой пароход и привезет множество разных товаров и деревянных домиков для школ.
— Тогда это не воровство, а грабеж! — продолжал убеждать Драбкин.
Грабеж… Говорят, были в старину разбойники и на Чукотке. Один из них жил недалеко от Кытрына, и звали его Троочгын. В темные зимние ночи подкарауливал он путников, заводил к себе в ярангу и обирал чуть ли не догола. Все его боялись и старались объезжать место его обитания стороной.
Конечно, если на Чукотке теперь будут торговать как Драбкин, по справедливости распределять добычу, время таких, как Каляч, Омрылькст и Миша Черненко, кончится. Верно чуяли американские торговцы — Кариентер и Томсон, которые еще три года назад уехали к себе, бросив на чукотском берегу свои деревянные домики, а Карпентер оставил в Кэнискуне даже большой склад из волнистого железа, в котором теперь кэнискунцы в ненастную погоду держали собак. Время тех, кто выделялся умением: копить богатство и повелевать людьми, кончилось. Что Кмоль, что Каляч — теперь в Улаке все равны. Даже Панана и та стала вровень с Калячом и может безнаказанно говорить вслух обидные слова…
Чем ближе к Улаку, тем беспокойнее становилось на душе Каляча. Он представлял, с какой насмешкой будет на него смотреть шаман Млеткын, сам Омрылькот, Вамче и другие, кто ожидает его возвращения в одиночку.
Но что же делать? Как выполнить слово, данное Омрылькоту? Нельзя же вот так запросто застрелить человека. Драбкин здоров, как морж, силен, за всю дорогу у него не было даже насморка. В жаркие дни, где-нибудь на прогалине, милиционер раздевался донага и обтирался снегом. Под волосатыми руками перекатывались крепкие мышцы, а на левой икре белел шрам.
— Это подарок адмирала Колчака, — пояснил Драбкин. — Под Иркутском беляки оставили мне память.
Когда кончалась пища, милиционер стойко переносил голод. Он не брезговал подкисшим копальхеном, ловил, леммингов, вываривал песца в котелке, иной раз жевал даже вымоченный в моче лахтачий ремень.
На долгом переходе от Сешана до Инчоуна решили поохотиться на нерпу: вот уже три дня они ели подтаявший кусок кымгыта, который приходилось делить с собаками.
Для охоты свернули с припая и взяли курс в море, к открытым полыньям, где уже начинали резвиться молодые, покрытые густой серебристой шерстью нерпы.
Выбрали довольно широкую полынью и разошлись в разные стороны, подальше друг от друга.
Каляч тайком наблюдал за милиционером. Мысль о том, что он должен избавиться от него, не давала ему покоя.
Издали, из своего укрытия, Каляч видел голову Драбкина. Тот давно снял сшитый Наргинау малахай и надел суконную шапку с красной звездой и пальцеобразным отростком на макушке.
Каляч, тяжело дыша, поднял винчестер и прицелился в голову милиционера. Стоит только слегка нажать на спусковой крючок… Руки Каляча задрожали, страх обуял его: «Тангитаны все равно узнают… Вот если бы Драбкин заболел или еще что… А почему, собственно, его надо убивать?..» Он смотрел на Драбкина в прорезь винчестера и думал, что успел за длительное путешествие привыкнуть к этому веселому, неунывающему человеку. И все же этот человек — враг Омрылькота, Вамче, Млеткына и его, Каляча… Наказ Омрылькота отчетливо звучал в ушах…
Неожиданно размышления Каляча прервал выстрел. В ужасе каюр отбросил винчестер в сторону и повалился на снег. «Неужели…» — пронеслась в голове страшная мысль. Но…
— Какомэй! Иди скорее сюда! — это раздался громкий голос Драбкина.
Каляч открыл один глаз, потом другой. Милиционер стоял во весь рост и разматывал акын[24].
Дрожа всем телом, Каляч поднялся и подошел к милиционеру, помог ему вытащить убитую нерпу. Тут же разделали и съели теплую, еще дымящуюся печень. Подкрепившись, решили продолжать охоту.
Когда солнце покинуло тундру и повисло над ледяным морем, удача улыбнулась и Калячу. Они снова съели печенку, и Каляч предложил вернуться на берег, сварить настоящую еду.
— Нет, — решительно заявил Драбкин. — Надо еще одну нерпу добыть. Три туши нам хватит до самого Улака.
Снова разошлись по своим ледовым укрытиям.
Усталость от перенесенного потрясения охватила Каляча, и он не заметил, как задремал.
Проснулся он от смутного беспокойства. Первое, что он почуял, — ветер, дующий с берега, устойчивый и все усиливающийся. Глянув на противоположный берег разводья, где находился Драбкин, заметил, что разводье расширилось.
На том берегу, который удалялся от припая, стоял Драбкин и что-то кричал. Ветер относил его слова в сторону, но, прислушавшись, кое-что можно было разобрать.
Милиционер требовал, чтобы ему кинули акын, так как его ремень короток и он не может достать до берега Каляча. Можно, конечно, кинуть акын, но какой толк: у Каляча ремень такой же длины. И еще — пока Каляч будет разматывать свой акын, льдину отнесет дальше и тогда никакой силой не докинуть деревянную грушу. Такое случается со многими морскими охотниками. Так что Драбкин не первый и не последний.
Драбкин бегал по ледовому берегу все быстрее и быстрее… Он сильный и может бегать быстро. Только ведь не побежишь по воде, не перемахнешь через разводье.
Каляч выпрямился: вот она, удача! Милиционер неминуемо погибнет… И он, Каляч, в этом не виноват.
Милиционер что-то кричал, грозил кулаком. А чего грозить? Судьба унесенного на льдине в руках Высших сил. Только они могут распорядиться, что делать.
Каляч смотрел на Драбкина, пытаясь ощутить радость свершившегося, но что-то мешало ему. Он подумал о том, что можно сейчас же сесть на нарту и уехать. Он уже шагнул было к собакам, но… пораженный увиденным, застыл на месте. Милиционер разбежался и кинулся в воду. Брызги поднялись в воздух, и Каляч мысленно поблагодарил Высшие силы, сокрывшие под водой его спутника. Но брызги рассеялись, и Каляч увидел, что Драбкин, широко размахивая руками, плывет к его берегу. Как же он мог забыть, безмозглый, что тангитаны умеют плавать?
